Рассказы из всех провинций

Нарисованные усы в месяц Инея

Жили некогда четверо друзей, все — ревностные приверженцы секты Дзёдо[43]

и превеликие пьяницы, постоянно осушавшие не менее двух сё первосортного сакэ. Сии друзья-приятели были все прихожане одного и того же храма, и вот стали приглашать они и священника; на первых порах тот даже малую толику сакэ вкушал с отвращением, но под уговоры друзей постепенно втянулся, приучился пить, выбросил обычные чашки и стал заправским пропойцей, из тех, что хлещут вино из огромных чарок. И не было для него большей радости, чем видеть, как, извиваясь, бежит струя сакэ, когда его разливают по чаркам. Все эти люди передали свои дела сыновьям и на старости лет жили себе привольно, чтобы ни о чем не жалеть, когда придет время расставаться с сим миром.

И вот, решив, что нет ничего отраднее на свете, чем умереть с перепоя, отметили они святой вечер в восемнадцатый день месяца Инея особым богослужением. Сперва с благоговением прослушали заповеди блаженного Рэннё и, расчувствовавшись, проливали слезы за беседой на богоугодные темы, а после, как обычно, пошел у них пир горой, все напились, да так, что, не помня себя, распевали песни и веселились. А рядом, по соседству с комнатой, где собрались старики, местная молодежь потешалась, слушая, как они веселятся, и под этот шум и галдеж молодые люди незаметно уснули.

Был среди них некий юноша, которому в ту ночь предстояло жениться, хотя о свадьбе еще не объявляли миру. От радости он не в силах был оставаться дома и здесь ожидал, когда придет пора отправиться в дом невесты. Его-то и заприметил священник.

«Этот мерзавец, — подумал он про себя, — сегодня ночью пойдет к невесте, я об этом слыхал. А девица эта — красавица, да такая, что сама госпожа Дзёрури, жившая в былые времена,[44] не годилась бы ей в подметки! Ух, негодяй! Сотворил себе парадную прическу, под стать Ёсицунэ, и еще жениться-то не успел, а на роже уже написано, как гордится он своей женой! Ну-ка, поздравлю его по случаю такого праздника, нарисую ему на роже усы торчком!» — И он растер тушь, обмакнул в нее кисточку и наилучшим манером нарисовал на лице уснувшего молодого человека усы. Старики же, бывшие тут, выхватили у него кисточку и с криком: «И я! И я хочу!» — наперебой принялись рисовать парню усы, да так, что все лицо у него стало черное и грязное, как тетрадка для упражнений в чистописании.

Вскоре юноша возвратился к себе домой, но в тусклом свете бумажного фонаря никто ничего не заметил, даже когда он стал облачаться в хакама. Так, перемазанный, он и отправился к новобрачной, а там немало удивились, увидев жениха, лицо которого было перепачкано тушью. Тут наконец узнал он об этой злой шутке, разгневался, выхватил кинжал и хотел было бежать к обидчикам, но тесть остановил его со словами: «Я не прощу подобного оскорбления, даже если все прочие простят им! Пришел конец жизни и для меня и для них!» — И, обрядившись в предсмертные одежды, он уже собрался идти к старикам, но тут сбежались соседи с его улицы и с улицы жениха, стали всячески увещевать его, однако тесть и слушать не хотел.

После долгих уговоров сошлись на том, чтобы наказать всех четверых, сыгравших столь зловредную шутку следующим образом: им нахлобучили на голову рваные бумажные колпаки, заставили надеть парадную одежду «камисимо» и велели средь бела дня в таком шутовском наряде просить прощения. И это в почтенные-то годы, имея внуков!.. Сие было весьма зазорно, но делать нечего, пришлось покориться, ибо никому ведь не хочется до срока расстаться с жизнью… Смешнее же всех выглядел среди них священник с нарисованными во всю щеку усами.

Дева в лиловом

Гавань Содэ в провинции Тикудзэн ныне уже не та, что в древние времена, когда ее воспевали в стихах; теперь здесь обитает много народу, рядами протянулись рыбные лавки…

Жил здесь человек, изо дня в день закалявший постом свою плоть, не терпевший даже запаха рыбы, что доносил ветерок с побережья. Постоянно погруженный в размышления о благостном пути Будды, достиг он тридцати лет, однако все еще женат не был, и хоть в общении с людьми соблюдал обычаи самураев, но в глубине души помышлял лишь о том, чтобы вовсе уйти от мира, и ни разу не участвовал ни в каких развлечениях. В глубине своего сада, заросшего многолетними соснами и кипарисами и похожего на глухую горную чащу, построил он себе уединенное жилище размером в квадратный кэн и, целыми днями сидя за старинным столиком для письма, с утра до вечера проводил время за переписыванием древних поэтических антологий.

Как-то раз в начале зимы, погруженный в думы о старине, размышлял он о павильоне «Осенний дождик»,[45] как вдруг у одинокого его окошка раздался чей-то ласковый голосок, окликавший его по имени: «Господин Ёри!» Никак не ожидая, чтобы сюда могла зайти женщина, он, удивленный, выглянул и видит — перед ним дева в лиловых шелках, с еще не зашитыми рукавами, с распущенными волосами, перехваченными золоченым бумажным шнурком… И была она так прекрасна, что и описать невозможно!