Рассказы о Москве и москвичах во все времена

История «Яра» полна эпохальных событий. И этот огромный зал на 250 мест с изумительной росписью и позолоченной лепниной по потолку видел всякое.

В XIX веке здесь пел знаменитый цыганский хор Ильи Соколова — и лишь для того, чтобы послушать его, сюда съезжались. Старый Петровский парк, тогда вплотную подступавший к Москве и начинавшийся прямо от «Яра», придавал особую прелесть, романтику ресторану. Лучшего места для кутежей и придумать нельзя было. Рассказывали, что подгулявшие, вывалившись из ресторана, иной раз до утра блуждали в парке.

В советское время рассадник чуждого нам образа жизни насильственно превратили в храм культуры: сначала под кровом «Яра» разместили кинотехникум, потом — Госинститут кинематографии, еще позже — ВГИК, а ровно через сто лет после открытия «Яра» сюда влетели славные советские покорители пятого океана, открывшие здесь «Дом летчика». Приземлились, совершили посадку. А в 1952 году, по настоянию юного генерал-лейтенанта, командующего ВВС Московского военного округа Василия Сталина, самостийно присвоившего партийную кличку папеньки, старое здание «Яра» перестроили. Так появилась гостиница «Советская» и ресторан с одноименным названием. Конечно, кто бы осмелился отказать младшему и любимому сыну вождя в такой маленькой перестройке, когда вокруг такое переустройство батя затеял…

Но ресторанный зал «Яра» умные архитекторы не тронули. Он и сейчас радует взгляд. По вечерам свободных столиков не бывает. «Яр», вернувший себе свое прежнее название, принимает гостей, устраивает банкеты и презентации. Никто из посетителей модного в Москве ресторана уже не исчезает в парке бесследно. Возможно, потому, что Петровский парк далековато теперь.

Трепетали в окнах занавески…

И сам не знаю, как оказался на этой тихой, будто бы спящей в заколдованном сне улице. И жил на Серпуховке, в десяти минутах ходьбы от нее, но все по Большой Ордынке ходил, а на Малую никогда не заглядывал, хотя и была она рядом совсем и через короткие переулки местами просматривалась.

И вот иду со смешной девчонкой из соседней школы, в мальчишечьей шапке и в ботинках мальчишечьих, и отчего-то мне так хорошо на этой незнакомой, но сам не пойму почему такой родной улице. Девчонка кидается с маху на накатанные ледовые дорожки, скользит на расставленных ногах, раскинув руки и заливаясь смехом.

Когда это было… Бог знает, давно как. И девчонку ту помню лишь смутно и себя, когда вспоминаю, не верю, что был когда-то таким. А вот старый деревянный домишко, притаившийся во дворе меж высоких, солидных домов, некогда принадлежавших богатым замоскворецким купцам, запомнил. Таким странным, случайно затесавшимся в городе жителем мне он тогда показался.

Оранжевым светом теплились в его окнах шелковые абажуры, разные в каждом окне и все же похожие, как близнецы, — тогда в Москве мода такая была; из открытой форточки во втором этаже выплескивалась дребезжащая патефонная музыка: «Ты помнишь наши встречи и вечер голубой…»

В этом доме жили такие же люди, как и в моем. Только сам дом был совершенно другим, потому что в нем родился великий москвич, великий драматург русской жизни Александр Николаевич Островский. Сижу в крошечной комнатенке — одной из тех немногих, что занимала семья Островских, и, поглядывая в пустынный заснеженный двор через маленькое, низко расположенное оконце, как бы перелистываю страницы истории древнего дома. До сей поры, не утратил он пряного, ароматного духа сосны…

Поначалу дом весь с обширным палисадником, его окружающим, принадлежал дьяку Никифору Максимову. В двадцатых годах XIX века Николай Федорович, отец будущего великого драматурга, который пока что шлепал босыми ножонками по теплому дощатому полу, поселился со своей семьей в четырех комнатках в первом этаже. Второй этаж дьяк сдавал разным людям, не подозревавшим, само собой, с каким человеком судьба уготовила жить им под одной крышей.

Любили Островские безветренным летним вечером посидеть в тенистом саду возле дома за столом с самоваром. Как, впрочем, и тогдашняя любая семья московская. И гостей принимать, несмотря на определенную стесненность жилья, тоже любили. Эта черта навсегда осталась в Александре Николаевиче: говорили даже, что дня не мог он прожить без гостей. Тосковал, ежели из приятелей никто за весь день не заглянул. Однако редко день такой выдавался, поскольку любили погостить у него. Семья хлебосольна всегда была: ели, пили и пели — русские песни, романсы, вели беседы, а вот за карточным столом никогда не собирались: Островский карт не любил.

В 1826 году Островский дом этот покинул: неподалеку, в Монетчиках, Николай Федорович купил свой первый дом, где лет восемь с семьей и прожил. Ни напоминания не осталось нам от дома того. Затем перебрались Островские на близкую Житную, где купил отец два добротных деревянных дома. Какую-то часть сдавали и добавляли неплохие деньги к тем, что Николай Федорович зарабатывал в департаменте как адвокат, хотя и был человеком духовного звания.