Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– «Восточный» – это где?

– Там, где потом сделали ресторан «Садко». Бессмысленный, с гуслями, с сарафанами. Мы все это валили на партийцев, что они не хотят, чтобы культура густела, как сметана. А может быть, мы просто «Восточный» переросли? Мы как-то там заквасились, оценили друг друга, а дальше уж надо было идти работать. Так что все нормально. Спасибо Советской власти, что она прекратила пьянку и всех выгнала в жизнь.

– Все пошли работать?

– Да. Вдруг город опустел. Все разъехались. Кто в Москву, кто в Америку. А я свою эмиграцию обрел в Купчине. На болоте. Никого нет. Какие-то соседи. Зато впервые увидел русский народ. До этого видел только своих корешей-гениев. А тут соседи слева, справа, в магазине. Видел дикие вещи, потрясающие. Если бы я десять лет не пожил на этом болоте… Это очень хорошо. Надо упасть в яму и потом из нее выбраться. Если всю жизнь гулять по асфальту, то это не судьба.

– Но ботинки, однако, зашнуровывать не хотелось. Помню по одному из рассказов.

– Это правда. Зато написал там такие важные рассказы, как «Соседи». Это были люди неуправляемые и настолько некультурные, что даже жизнь не ценили. Они все погибли лет за пять на моих глазах. Потом «Боря боец» – про короля гнилых дворов, который царствует в магазине, становится чуть ли не народным лидером, потом смыкается с властью, а та через него действует на диссидентов. Такой король дикой жизни на болотах. Этим рассказом я прорвался в новый мир. Надо было хлебнуть этой болотной воды, чтобы стать серьезнее.

Гротеск я всегда любил. Гротеск должен нагружаться.

Мы стоим на какой-то остановке. Автобусы ходят редко. 31‑й везет до какого-то там метро, а 12‑й на другое, не известное нам болото, совершенно бессмысленное. Толпа, снегом все завалено, все замерзли. И вот приходит 12‑й – никому не нужен. Следом за ним еще 12‑й. Потом издалека медленно приближается автобус. Снова 12‑й. Все хохочут. Нарастание ужаса, переходящее в смех. Очень важный прием. Смех снимает ужас. Люди смехом перешагивают через страдание. Это уже сюжет. Это история. Это искусство.

– Как в 60‑х жили молодые литераторы, как у них складывались отношения с властью?

– Было ощущение победы. Нас любили все, даже официанты. Помню, получил первый гонорар за рассказ – сорок рублей. Заказал кабинет в «Европейской». Там были Битов, Миша Петров, дважды лауреат в области физики, и пять манекенщиц. Мы гуляли по черному. Битов бил витрины, алмазы разбрасывал. И сорока рублей хватило. Официант шел за нами, благодарил, все были счастливы.

Когда утром мы пришли в Дом мод, все манекенщицы ходили, качаясь. Мы говорим: «Что так плохо работаете?» А они: «Нас тошнит. Купите билеты на все сеансы, чтобы мы ушли». Мы скупили билеты на целый день. И это все на первый гонорар. Такое было потрясающее, счастливое сочетание свободы духа и жесткости тоталитарных цен. То есть свободу духа можно было отметить. А когда свобода цен со свободой духа – это тяжело. Можно только сходить в «Идеальную Чашку» и там истратить свои доходы.

– А если иметь в виду собственно литературную жизнь – ведь цензура была?

– Это было так далеко и туманно. Важнее было, как мы друг друга оценивали.

Я только лет через восемь узнал, где какой журнал выходит. Может быть, дело в том, что сразу же в нашем объединении появились Фрида Кацас, Игорь Кузьмичев – лучшие в мире редакторы. И они сделались нашими друзьями. Помню, Игорь говорит, что журнал «Химия и жизнь» просил прислать рассказы. Кто-то спрашивает: «Так про химию или про жизнь?» А я говорю: «Про И». И мы смеемся. Недавно у Фриды Кацас был юбилей, и я сказал, что благодаря ей не знал, что такое советская власть.

Хозяева Невского

В этом месте нашей беседы раздался телефонный звонок. Попов ответил: «Нет, это не ресторан «Париж». Это квартира».