Расставание в голубом. Глаза с желтизной. Оранжевый для савана

— Несомненно. Я собираюсь перезвонить вам ровно через двенадцать минут, то есть без пятнадцати час, а за это время вы скажете мистеру Стебберу, что ему позвонит некто, знающий кое-что про Вильму Фернер, или Вильму Уилкинсон, как вам будет угодно.

Она чуть помедлила, подышав в трубку, явно слишком долго, прежде чем сказала:

— Мне очень жаль, но все это абсолютно ничего для меня не значит. Вы действительно ошиблись номером.

Она была потрясающа. Так потрясающа, что ее замешательство уже не имело никакого значения.

Я снова позвонил в обещанное время.

— Да?

— Мистера Стеббера не заинтересовала судьба Вильмы? Это снова я.

— Знаете, мне действительно не следовало вести себя столь по-детски и выходить из себя из-за подобной ерунды, кем бы вы ни были. Полагаю, это из-за того, что у меня сегодня скучный и утомительный день. Как вы думаете, может, дело в этом?

— Ерунда многих из себя выводит.

— У вас действительно довольно приятный голос. Знаете, если вы не слишком заняты для такой ерунды, то можете скрасить мой день, рассказав еще немного. Почему бы вам снова не заняться мистификациями, скажем, в пятнадцать минут четвертого?

— С удовольствием. Я буду тем, у кого в зубах красная роза.

— А я буду по-девичьи глупо улыбаться.

Я вышел из будки.

— Почему ты ухмыляешься? — требовательно спросила Чук.

— Всегда приятно поговорить с умным человеком. Ей не удалось так быстро связаться со Стеббером. Но, не выдав ни полсловечка лишнего, она договорилась, чтобы я перезвонил в три пятнадцать. Тогда, если Стеббер заинтересуется, они приоткроют дверку. А если нет, она отделается девичьим трепом, и я положу трубку, так и будучи и не будучи ни в чем уверен. Очень мило.

Она выпрямилась.

— Значит, ты не по тому классу работаешь, да, солнышко? У Стеббера — страшно проницательная девушка, а тебе приходится мыкаться со скучной и длинноногой танцовщицей.

— О, Боже мой, ну почему слабое, беспредметное восхищение заставляет тебя так взъерепениться?

— Покорми меня, — сказала она. — Все женщины всегда стоят на тропе войны, а когда у меня в животе бурчит от голода, то это немного более заметно.

Мы пошли на верхний этаж, где она набросилась на еду как волк, но с более явными признаками удовольствия, чем может проявить любой хищник. В этом было так много от нее самой, это было так эстетически сконцентрировано, так полно жизненной энергии, что на ее фоне люди за десятью столами вокруг блекли, словно мерцающие черно-белые кадры старого-престарого фильма. («Ну, ладно, парень, но опиши того типа, с которым она была. — Просто тип. Большой такой, кажется. Я хочу сказать, черт, мне кажется, я вообще не смотрел на него, лейтенант».)

Она отпила кофе, улыбнулась, вздохнула и снова улыбнулась.

— Ты выглядишь счастливой женщиной, мисс Мак-Колл. — Я протянул руку через стол и дотронулся до ее переносицы, прямо посредине между черными бровями и чуть выше. — Тут были две черточки.

— А теперь пропали? Сукин ты сын, Трэв. Я зачастую просто не знаю, что говорю. Я ему всю душу выболтала. В основном там, в темноте, когда он меня обнимает. Такие вещи, о которых никому никогда не говорила. А он слушает и запоминает. Я бегаю туда-сюда по всей своей дурацкой жизни. Похоже, я стараюсь понять. И в то же время сама с собой разговариваю о Фрэнки. И о том, как мать заставляла меня стыдиться моего роста. И о том, как сбежала и в пятнадцать вышла замуж, а в шестнадцать развелась. И слонялась повсюду, а потом осела и стала по-настоящему вкалывать, и зарабатывать, и копить деньги, чтобы вернуться в шикарном виде, а у них глаза на лоб полезли бы. Я предвкушала, как это будет, Трэв. Я надену меховую накидку и войду в этот дом, и мои мать и бабушка будут пялиться, а потом я им дам понять, что получила все это не так, как они подумали, и покажу им альбом с вырезками. Девятнадцать лет. Боже! А на деле в этом доме оказались чужие, Трэв. Нетерпеливая женщина и дети, что повсюду бегали. Моя бабушка уже год как умерла, а мать была в доме для престарелых. Преждевременная дряхлость. Решила, что я — это ее сестра, и умоляла меня увести ее оттуда. Я перевела ее в другое место. Семь с половиной долларов в неделю в течение полутора лет, Трэв, а потом с ней случился один тяжелый удар вместо непрерывных мелких, и она умерла, так и не узнав меня. Артур меня спрашивал, как я это выяснила. Не знаю, может, у нее и были какие-то проблески сознания, когда она гордилась мной.

У нее на глаза навернулись слезы, и она покачала головой: