Расстрелянный ветер

Забивая зарево лохмотьями лиловых туч, исподволь надвигался откуда-то с далекого Каспия третий ливень.

А здесь молчала мокрая желто-красная тишина, пронзительно светило солнце, расцветала радуга и с листьев берез лениво стекали капли, булькали, долбили лужи.

Продрогший Михайла, кляня грозу, рванул из притороченной к седлу сумки бутыль самогона, вылил в горло несколько больших глотков обжигающего огня и чуть не задохнулся.

И сразу опьянел.

Крякнув, отплевался, сел на камень и обхватил голову руками.

В глазах плыли луны и мельтешили звезды, слышался в ушах назойливый стук сабель, стоголосая ругань, ржание коней и чечеточная пулеметная стрельба.

Все было. И налет, в котором он думал уничтожить красную роту матроса Жемчужного, и предательство сбежавшего кашевара Роньжина, и бой, и разгром, и спасение в побеге…

Почти все его верные сотни полегли, и осталось от банды всего — ничего.

Сам-то, слава богу, уцелел.

В чем же ошибка?!

Ночные налеты всегда неожиданны и результативны, сокрушающи и легки…

Лазутчик Епишкин предан был и есаулу, будучи в работниках управляющим, и сейчас предан ему, Михайле, — не мог обмануть. Собака Роньжин предал, предупредил матроса, а тот и выкатил пулемет за станицу и хлестанул по рядам, спутал атакующих, покосил пулями вдоволь…

Михайла успокоил себя, но тотчас же скрипнул зубами, вспоминая Василия Оглоблина, кровного обидчика своего, который жил с его женой Евдокией, вышедшего откуда-то в белой рубахе прямо под пули.

Метко он всадил тогда ему в белую рубаху свою ненависть из винтовки!

В родном доме, куда он заскочил пристрелить жену и забрать сынишку, никого не было — попрятались!

Задами огородов под пальбой и в суматохе вымахнул в степь и двое суток круглил по ней, собирая спасшихся. Тридцать сабель уже набралось…

Теперь все нужно начинать сначала! Не хлюпать носом, гнать из души одиночество, один — погибнешь! Собрать оставшихся на стоянке и пока поутихнуть… И — беречь себя! Другого взамен не родят! А возьмут, как волка, загонят в угол, поставят к стенке — пли! — и станет человечество на одного меньше!

Михайла скрипуче рассмеялся, откашлялся, провел ладонью по горячей, заросшей щетиной щеке и молодцевато расправил подсохшие усы.

Все у него отняли: отца, богатство, земли, жену, свободу, и сам пока выбит из седла. Он потому и создал банду и стал главарем, чтобы, если и не вернуть все это, то хотя бы жестоко отомстить.

Вот он, жив! И сидит сейчас на камне, на свободе, один, Михайла Кривобоков, подъесаул казачьего войска Уральского! Лови, матрос Жемчужный, казачьего офицера, — выкуси, подпруга слаба!

На Кривобокова накатила гордость за себя и та бесшабашная веселость, когда кажется, что весь мир и вся степь принадлежит тебе, а посему что ж хорониться и волком выть.

Да и то, он — сам по себе, здоровый, буйнокровный, казак, — не из голытьбы какой-нибудь, и землю, что на него с рождения приписана, никому не отдаст за здорово живешь — любого уничтожит и вернет.

А убивать ему уже привычно. Убивать просто: пуля, сабля, петля и кулак — все сподручно. Хорошо убивать скопом и смотреть в глаза поверженных и читать в них мольбу о пощаде.

Грабить — законное право сильного, а возвращать отнятое — тем паче. Церемонии тут не в почете. Не парад.

Эх, ему бы сейчас войско казачье, собранное в кулак, он бы двинул полки вкруговую крушить, жечь, уничтожать человечество, ту голытьбу, что встала под красное знамя!

Кривобоков задохнулся от ненависти и злобы, откашлялся и понял, что говорит вслух.

Устал думать, оглох от самогона, изнервничался от самоутешений. Все равно того, что он представлял себе, не будет!

Кривобоков сполз с камня, притулился к его холодному боку спиной и положил голову на него, как на плаху.

Задремал.

Он видел сквозь дремотную дымку свободные далекие Тургайские степи, где нет его врагов, нет краснозвездных дозорных и нет матроса Жемчужного, который гоняется за ним вот уже два года.

Там все другое — и ковыли, и дороги, и небо, и облака. Там ветер дует в спину, подгоняет: скачи, мол, дальше…

В голове пронеслось: «А куда дальше? Дальше — некуда».

Он вздрогнул от этой мысли и, сразу проснувшись, услышал, как где-то за березой тяжело зашелестели намокшие травы.

Там кто-то пыхтел, раздвигая их, продирался.

Михайла Кривобоков, чуя опасность, открыл один глаз, задергал усом, прислушался.

Шелестело.

Кривобоков выхватил маузер и направил его под колышащие метелки овсюга.

«Кабан? — подумал он, но, оглядев березы, камни, родничок и травы, успокоился: — Откуда здесь кабанам быть — ни реки, ни камышей».

Он встал во весь рост за березу, прикрываясь оружием, не боялся, что его могут подстрелить. Подождал.

Из травы не стреляли.

Тогда он зло выкрикнул, туда, где продолжали болтаться метелки овсюга:

— Вылезай кто, мать твою разэтак!

Из травы послышалось:

— А это я, Михайл Маркелыч! Я ведь это. Как, значит, уговаривались. Все выглядал, кто, мол, с конем? А вдруг?..

Из травы выполз на карачках и поднял свое тщедушное тело растрепанный мужичонка с куцей бородкой на лице, бывший кривобоковский работник Епишкин.

— Ты что же это, сучья морда, запаздываешь?