Растление великой империи

Но вот прошло время. Время, стоившее одним из нас лагеря, другим психушки, третьим могилы, а четвертым, вроде нас с Аксеновым, — горькой чужбины. И вдруг стало ясно, как дважды два, а то и еще яснее, что волшебного ключика никому из нас не дано, что грустного бэби нам все равно не найти, но зато у нас остается восхитительная возможность его искать. И этого у нас уже никто не отымет.

По звучанию эта книга представляется мне развивающимся по спирали блюзом, но в то же время, как это ни парадоксально) она удивительно русская книга. Я чувствую, как из-под американского сленга, манхэттенского гуда, рева авиалайнеров и разноязыкого колдовства толпы тянется за мной по американским дорогам до самого Тихого океана вечная боль русской сказки:

— Где ты, где ты, мой братик, отзовись!

* * *

На этом я заканчиваю небольшой цикл заметок о своей американской поездке. Кто знает, — пройдет время, улетучатся первые впечатления, и мне захочется рассказать вам о чем-то куда более важном и существенном для себя и для вас…

II

НАСЛЕДИЕ ДРАКОНА

Заговор равнодушных

Меня часто спрашивают: почему я против советской системы? А действительно, задумываюсь я, почему? Мой дед рабочий-путеец, в годы гражданской войны — большевик, комиссар Сызрано-Вяземской железной дороги. Мой отец из крестьян, боец Красной армии, ставший затем рабочим химического завода, что в Москве в Сокольниках, тоже большевик, правда, троцкистского толка. Сам я по первой профессии также рабочий-каменщик. Все в моей семье — русские, как говорится, до седьмого колена, то есть принадлежим к якобы господствующей в СССР национальности. Казалось бы, передо мной — русским потомком участников революции, рабочих, совершивших эту самую революцию ради своих детей (то есть меня!), — открыты были в этой стране все дороги и двери. Но на поверку все оказалось наоборот.

Вначале был репрессирован мой дед, как слишком радикальный ленинист; затем, еще в тридцать третьем году, — мой отец, как еще более ретивый троцкист; а их потомок, то есть ваш покорный слуга, в двенадцатилетнем возрасте вынужден был оставить школу и пойти работать на деревообделочный завод: ремонтировали ящики из-под мин, доставленные туда с фронта.

После — уход из дома и долгая полоса скитаний по России и связанные с этими скитаниями последствия: нищенство, бездомность, случайные заработки, детские колонии.

Множество занятий и профессий пришлось перепробовать мне: каменщик, землекоп, алмазоискатель, библиотекарь и, наконец, провинциальный газетчик и радиожурналист.

Путь этот в конце концов привел меня в литературу, и начало мое в ней, на первый взгляд, было (во всяком случае по провинциальным меркам) довольно успешным: первая публикация в двадцать с небольшим лет, первая книга стихов в двадцать три года, первая поставленная на сцене пьеса — в двадцать шесть. Тем не менее, сталкиваясь у себя в стране с теми, от кого зависела моя профессиональная и человеческая судьба, я всегда ощущал по отношению к себе исходящий от них холодок отчуждения: при всей моей кристально пролетарской анкете я был для них чужой, опасный, неудобный человек. Что-то во мне их неизменно настораживало, отталкивало даже в пору моей к ним, казалось бы, полной лояльности.

Даже после того, как я, опубликовав первую повесть «Жив человек» в разгар хрущевской либерализации (сразу же вслед за выходом «Одного дня Ивана Денисовича» в «Новом мире»), был принят в Союз писателей, отношение ко мне со стороны власть предержащих мало изменилось. Тем более, что меня не интересовали проблемы возврата молодежи к идеалам своих отцов, конфликты хороших председателей колхозов с плохими партийными секретарями или баталии героев технического прогресса с бюрократами и рутинерами. Меня интересовала вечная проблема литературы: голый человек на голой земле.

Поэтому, в отличие от своих сверстников вроде Евтушенко, публиковался я от случая к случаю, материально перебивался, как у нас говорят, с хлеба на квас (хотя числился одно время даже членом редколлегии самого ортодоксального литературного журнала «Октябрь»!), а о заграничных поездках мог только мечтать. Однажды, к примеру, когда меня пригласили как-то в Польшу (подчеркиваю, не на Запад, а в Польшу!) и я пришел с этим приглашением к тогдашнему секретарю по оргвопросам московского отделения Союза писателей, а по совместительству генералу КГБ Виктору Ильину (кстати, сыну гувернантки и галантерейного приказчика, что имеет прямое отношение к теме этой статьи), между прочим, относившемуся ко мне довольно благожелательно, он рассмеялся мне прямо в лицо: «Спрячь и никому больше не показывай!».

Постепенно я начал задумываться над причинами этой необъяснимой, на первый взгляд, неприязни к моей скромной персоне со стороны репрезентативных представителей советской системы и в конце концов пришел к определенным и окончательным для себя выводам по этому поводу. Но прежде, чем поделиться ими с читателями, я хотел бы привести ради наглядности биографию моего близкого знакомого преуспевающего кинематографиста X.