Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории

За Балаклавой последовало третье из адского трио сражений — окутанная непроницаемым гибельным туманом Инкерманская битва. Один бригадный генерал вспоминал: «С нашей стороны борьба была сумбурной и отчаянной. Полковники вели небольшие отряды и сражались как младшие офицеры, капитаны — как рядовые. Вступив в бой, каждый становился сам для себя генералом». Когда туман рассеялся в лучах зимнего солнца, на поле боя остались горы мертвых и умирающих.

В батальонах 73 человека из каждой сотни погибали от голода или холода. И это были войска самой богатой страны мира. Оставалось лишь признать, что они с честью выполнили свой долг — чего нельзя было сказать о стране, отправившей их в Крым. Новобранцы часто погибали первыми. Дорог не было. Топлива не хватало. Не было полевых лазаретов, а госпитали на кораблях были переполнены. В одном госпитале за месяц умерло более половины пациентов. В другом, где 2000 человек страдали дизентерией, было выстирано только шесть рубашек. Крым был гнойной раной. Принц Альберт написал в меморандуме: «У нас нет генералов, обученных и имеющих опыт исполнения обязанностей своего ранга, нет генерального штаба или корпуса, нет полевых линий связи и лазаретов, нет вещевых обозов, нет людей, обеспечивающих транспортировку и ремонт…» Инкерманское сражение вошло в историю как «солдатская битва» — рядовые бились один на один и стенка на стенку, как когда-то бриты с англосаксами. Солдат, заблудившийся в тумане на поля боя, — один из вечных образов Крымской войны.

Наступала зима. Сражения прекратились, и главной задачей теперь стала осада Севастополя, который держали русские защитники. Город был хорошо укреплен, его оборону было очень трудно прорвать, а трудности со связью усугублялись плохой погодой и плохим знанием местности. В окрестностях Севастополя правили болезни и лишения. Однажды разразилась свирепая буря, не утихавшая три дня. Сведения об умирающих и раненых передавали в Лондон и другие места с помощью электрического телеграфа. Корреспондент The Times Уильям Говард Рассел отправлял в газету честные, неприукрашенные отчеты о царящих в зоне военных действий безалаберности и хаосе, вечных спутниках войны. Мертвых оставляли без погребения, раненых — без лечения. Ни о какой гигиене не было и речи, лекарств хронически не хватало. Мухи садились на гноящиеся раны. От антисанитарии и истощения умерло больше человек, чем от ран, полученных в бою.

Осада Севастополя лишь отдаленно напоминала осаду Трои, но идея осады как таковая ассоциируется не только с военными действиями. Она всегда означает выдержку, личный героизм и изобретательность. Однако Севастополь не пал. Год заканчивался, в Крым рано пришла зима. Войска не имели надлежащей экипировки, обмундирования, питания. За дело уже взялась амебная дизентерия. Что касается защитников Севастополя, то они, по сообщениям, находились в бодром расположении духа и были уверены, что смогут выдержать любую осаду. Командиры союзных армий не имели актуальных сведений и даже не знали точно, сколько человек обороняет Севастополь. Граф Кларендон писал: «Мне кажется, — дай Бог, чтобы я ошибался, — мы стоим на грани чудовищной катастрофы». Он был не одинок в своих предчувствиях. Воспоминания о Всемирной выставке безнадежно затерялись в тумане и огне войны. Англичане не верили в свою победу.

В конце 1854 года Чарльз Гревилл записал в дневнике:

Последний день самого печального и катастрофического на моей памяти года. Почти все в трауре, страну охватили горе и отчаяние. В начале года мы провожали армию, полные радостного торжествующего предвкушения… В конце года мы оплакиваем смерть бесчисленных друзей и родных, наша армия гибнет под неприступными стенами Севастополя, и после всех наших омытых кровью побед и подвигов невероятной доблести мощь русских как будто ни капли не уменьшилась и не ослабла.

Бездна страданий скрывалась за этими словами.