Ратное счастье

— А это что? Эскимо на палочке? А не хочешь — так кулаком... — Не может без шуточки. И тут же меня строго одергивает: — Чего паникуешь? «Утюги» — не твоя забота! — Фома Фомич в полном боевом снаряжении выглядит и в самом деле грозно, но я и ухом не веду: уже привыкла к перепадам его настроения. Да и сама виновата: не задавай дурацких вопросов под руку.—Вон, вон, вон... — Комбат в запальчивости тычет указательными пальцами обеих рук вправо, влево, через плечо.— Имеющий глаза — да видит!

Он раскрылатился коромыслом, задубевшие рукавицы-шубянки на шнурке, продетом в рукава, повисли, как игрушечные ведерца.

— Да вижу! Знаю...

Легкой противотанковой артиллерии у нас на прямой наводке «до дуры», как говорит Соловей. Тут, рядом, над тыловой стенкой траншеи, по самые щиты закопались в землю «сорокапятки» с автоматическим спуском, и новые — большего калибра. В глубоких ровиках бронебойных снарядов целый склад: и обычные, и специально для «тигров» — подкалиберные. За развернутыми лафетами пушчонок и пушек изготавливается к бою прислуга.

Командир роты ПТР, земляк моего Вахнова старший лейтенант Восков, с молчаливого одобрения комбата снимает свои длинноствольные ружья с примитивных зенитных установок и ставит для ведения огня по танкам. Его пэтээровцы выполняют команду молча и сноровисто, как на показательных учениях. Да, танки есть кому встречать. Так я и своих взводных командиров наставляла. Но все равно меня не покидает вполне понятная тревога. А если сразу на пулеметы ринутся?.. Такое надо выдержать. Психологический фактор — тоже не эскимо. «Снять пулеметы! Ложись в траншею!» Как просто... «Гранатой по гусенице! Бутылкой— по бензобакам!» И того проще — на бумаге, по уставу. А в натуре, как придется,— соображай под огнем. Нет, не зря я просила представителя армейского штаба капитана Рубановича полечить нас от танкобоязни. Не успел, к сожалению. И по-прежнему возможности вражеских машин, моральное состояние чужих танкистов во встречном бою для меня лично — дело темное. Потому-то мне так и беспокойно. Не за себя — за молодых моих командиров.

Я легонько дергаю комбата за левую рукавицу и, когда тот оборачивается ко мне лицом, напоминаю ему о танкоопасной лощине перед позицией роты Игнатюка. Из-под нахлобученной по самые брови каски решительный нос Фомы Фомича торчит как хищный клюв. Заклюет!.. Но он уже спокоен — молча соглашается. Догоняет Воскова и что-то тому приказывает. И сейчас же один взвод бронебойщиков (в три ружья) уходит на правый фланг.

Серая мглистая пелена предрассветного утра, медленно рассасываясь, уступает место слабому дневному свету. Морозец наддает. Но видимость едва ли улучшается: пошел сухой и легкий, как тополиный пух, снежок, укрывая тонким слоем искореженную землю, надежно маскируя наши оборонительные доделки. Что делается на позициях противника, не видно ни в бинокль, ни в перископ.

Стоит полнейшая тишина. Такая бывает на рассвете только в самой глухой деревнюшке. Но там в это время, вероятно, третьи петухи голосят да собаки спросонья брешут. А тут, после оглушительного рева танков, опять — ни звука!..

— Соловей, ракетницу!

Начинают сухо пощелкивать курки ракетных пистолетов. Сам комбат и все ротные командиры сигналят красными: «Контратака! Танки! Готовсь!» Отсыревшие под снежкем ракеты не взлетают — только шипят и дымятся, как огарки. Но мы все равно сигналим. Это тоже психологическая мера порядка — так было обговорено в боевом расписании.

Мне .пришлось задержаться во взводе Кузнецова. Он опять пожаловался на солдата Воробьева. Умолял чуть не со слезами:

— Уберите этого начальника паники! За-му-чил, проклятый. Только им и занимаюсь. С поста самовольно ушел! Давеча блажит: «Танки!» Всех новичков взбулгачил. Попросите комбата: пусть переведет в хозвзвод.

Но беспокоить комбата сейчас нельзя: ему не до Воробьева. Да и бесполезно,—вначале отшутится: «Что ты, баба, белены объелась? Здоровенного лба — в ездовые?! Лошади будут хохотать», а потом выдаст по первое число: «А нестроевых я куда дену?! А ты тут — кто?»

И возразить будет нечем. Права командира в боевой обстановке не ограничены, вплоть до крайней меры. Но не дай бог марать руки даже в самый критический момент боя. Это я и видела, и испытала: не только юному офицеру Кузнецову — никому такого не пожелаю. Но нельзя же, чтобы командир так нервничал перед сражением. Меры принять просто необходимо. И немедленно.

Неожиданно для себя я рывком схватила Кузнецова за наплечный ремень, притянула к себе и зашипела ему в лицо: