Равнинный рейд

— Что будем делать с сеном, товарищ комиссар? Подожжем его, что ли?

— Да, — рассеянно отозвался Тимошкин, все еще вслушиваясь в темь.

— Это хорошо, — пробормотал старик и сразу почувствовал на себе удивленный взгляд комиссара.

— Что ж хорошего? — сдержанно возразил Тимошкин. — Из-за каких-то двух скирдов подымем на ноги полицию и жандармерию…

— В том-то и дело, — многозначительно заметил сыровар. — Это уж само собой…

Взгляды Тимошкина и старика скрестились — каждый думал о чем-то своем. Потом сыровар добродушно усмехнулся.

— Чего уж там играть в прятки, товарищ комиссар. Ясно — для того вы и спустились, чтоб о вас заговорили…

Губы Тимошкина растянулись в улыбке. Он помолчал, внимательно прислушиваясь, а потом с ехидцей сказал:

— Правильно рассуждаешь, бай Атанас. Но я вот что думаю: раз ты такой человек и все понимаешь, чего ж ты сыр-то пожалел?

Бай Атанас смущенно крякнул.

— Пожалел ведь? — не отступался Тимошкин.

— Пожалел, — прошептал старик. — И ведь черт бы его подрал: не мой это сыр и не соседа. Государство его купило. А чье это государство — известно, слава богу…

— Вот видишь!

Старик задумался.

— Не сыра мне жалко, товарищ комиссар, — неуверенно начал мастер, — а труда своего, понимаешь? Пота людского, как говорится… Люди у нас домовитые, работящие, умеют уважать труд. Лодырям у нас живется несладко. А что сделают своими руками — то уж берегут хорошенько. Вот я и подумал, как увидел, что вы там на сыроварне понаделали: не помянут вас крестьяне добром. А это не гоже, так?

— Выходит, мы зря подожгли сыроварню? — суховато спросил Тимошкин.

— Это другое дело! Тут, пожалуй, еще обрадуются. Скажут: отделались от сыроварни, отделаемся и от нарядов. Кто что дал, теперь не докажешь. Список-то ведь сгорел! А за старосту — это уж точно — люди будут благодарить. По всем селам разнесется слух…

Бай Атанас замолк на полуслове. Вновь послышался далекий сигнал, и Тимошкин, который все время явно дожидался этого момента, вскочил на ноги и скомандовал:

— Встать! Быстро за мной!

Метрах в ста не доходя до дороги их повстречал боец из засады и запыхавшись сообщил:

— Взяли, товарищ комиссар. В одном исподнем, что называется… Они и ахнуть не успели…

Партизаны, опасливо озираясь, пересекли большак. Поодаль дороги возвышались четыре еле различимых во тьме огромных скирда сена. Сыровар опытным глазом сразу прикинул: это сено собрано чуть ли не со всей околии. Бойцы осторожно обогнули скирды. Послышался тихий свист. От одного из скирдов отделилась фигура человека, махавшего рукой.

— Сюда! — приглушенно позвал он. — Идите сюда, за скирд!

К ровно уложенной стене сена примыкал небольшой навес, сверху покрытый сухой листвой, а снизу застланный мягким клевером. На коротко обрезанных суках подпорок висели солдатские вещевые мешки и брезентовые торбы с сухарями. На земле валялись в беспорядке алюминиевые кружки, сапоги и огрызки молодой кукурузы — видимо, только-только брошенные: от них исходил еще приятный запах кукурузного сока и углей. Подле навеса сидели в ряд три солдата и их начальник — все в несколько неестественных позах из-за связанных за спиной рук. Их охранял заросший щетиной невысокий крепыш Пырван, вечно голодный дружок Бородки, и Чапай, самый старший в группе, с узким лбом, но умными глазами и запущенными длинными усами — партизаны тщетно умоляли его закрутить их на чапаевский манер. Когда к навесу подошел комиссар, Пырван заговорщицки подмигнул ему и показал на арестованных. У тех был не очень перепуганный вид — они скорее выглядели смущенными и моргали виновато. Пырван в двух словах, шутливым тоном, рассказал, как их взяли в плен. Возле сена не было часового — все четверо дружно храпели под навесом. Обезоружить их, связать им руки было делом одной минуты. Этот веселый рассказ партизана, казалось, обрадовал и солдат: у них отлегло от сердца.

— Ну, герои, хорошо же вы охраняете царское добро! — засмеялся комиссар.

Все четверо, сгорая от стыда, подняли на него глаза. А один, с круглым, добродушным лицом, попытался даже улыбнуться.

— Чтобы этому сену было пусто! — мотнул он головой. — Довело нас до беды!

Другой, щупленький, с хитринкой в глазах, видно, завзятый балагур в казарме, ухмыльнулся во весь рот.

— Вы бы мне, братцы, спину почесали, — протянул он, поводя плечами. — А то меня, связанного, блохи заедят…

Партизаны заулыбались.

— Будь покоен! — отозвался Бородка, который тоже прислушивался к разговору. — В казарме тебе почешут спину…

Но солдаты не подхватили шутки — при напоминании о казарме они повесили носы. А один с горечью вздохнул и протяжно произнес:

— Хоть бы винтовки нам вернули… Ну, правда, выньте патроны и отдайте — мы ж не сможем стрелять…

— Еще чего! — отрезал Бородка.

Солдат, просивший винтовку, с усилием глотнул.

— Нас судить за это будут, товарищи, — продолжал он упавшим голосом. — И сено, скажут, не уберегли, и винтовки-то у вас отняли… Вкатят по пять-шесть лет…

— А то и больше! — мрачно добавил сидевший рядом солдат.