Равноправные. История искусства, женской дружбы и эмансипации в 1960-х

А еще было преподавание в мастерской. У Холмса была необычная методика преподавания: он не раздавал студентам копии стихотворений одногруппников. Вместо этого он читал стихотворение вслух, и класс на слух определял его сильные и слабые стороны. Эта методика оттачивала поэтический слух. Вскоре Секстон и Кумин запустили собственную мини-мастерскую, используя тот же метод: одна женщина звонила другой по дисковому телефону, зачитывала пару строк, а потом слушала комментарии.

Поддерживать разговор было нелегко, ведь вокруг носились дети. Кумин, которая писала дома, чувствовала себя так, будто работает в «эпицентре бури»[57]. У Секстон тоже была своя буря. Дети карабкались по ней, а она старалась их утихомирить: «Шшш! Стихотворение! Максин!»[58]

Заткнув одно ухо пальцем, Секстон пыталась воспринять смысл всего стихотворения и предлагала заменить вот это слово или разбить строку вот здесь. Потом, когда Секстон и Кумин видели, как выглядят эти стихи на бумаге, они нередко удивлялись. И хотя каждая поэтесса сидела за своим столом, в своем доме, они чувствовали тесную связь. Иногда они часами висели на телефоне.

В одно снежное зимнее воскресенье 1958 года Секстон позвонила Кумин и спросила, можно ли к ней заехать и показать текст – Энн даже не была уверена, что его можно назвать стихотворением. В тот день Секстон на повторе слушала старую песню, которая напомнила ей о времени, проведенном в Гленсайде, и записала кое-какие воспоминания об этом месте[59]. Кумин сказала «приезжай», и Секстон завела свой «форд».

Всего через несколько минут Кумин впервые принимала Секстон у себя в гостях. Это был новый уровень близости. Женщины сели на диван, ощущая неловкость – они никогда не виделись вне класса, машины или лекционного зала, – и Секстон передала Кумин черновик стихотворения «Музыка плывет ко мне». «Это стихотворение?» – спросила Энн[60].

Судя по всему, действие стихотворения разворачивается в психиатрической клинике. Привязанная к стулу героиня слушает отрывки играющей по радио песни и спрашивает какого-то «Мистера», как ей найти дорогу домой. Она потеряна в месте, где «все… безумны»[61]

. Краем глаза она замечает пожилых женщин в памперсах и какие-то угрожающие тени. Она слышит – или ей только чудится – песню, которую впервые услышала в первую ночь в этом странном месте. Стихотворение замыкается повторением припева «О, ла-ла-ла, / Эта музыка плывет ко мне» ближе к концу; так, будто разум сам загнал себя в порочный круг. В тексте нет четкого стихотворного размера, как нет и четкого пути домой. Стихотворение «Музыка плывет ко мне» с его необычным, нестройным ритмом кардинально отличалось от ранней поэзии Секстон: обычно Энн писала пятистопном ямбом, который Кумин считала инфантильным.

Макс потрясло новое стихотворение Секстон. «Музыка плывет ко мне» оказалось по-настоящему серьезным произведением. Занятия в мастерской шли своим чередом, и Энн продолжила эксперименты с более сложными рифмами. Той зимой она написала три особенно сильных стихотворения – «Неизвестная девушка в родильном отделении»[62], «Двойной портрет» и «Вы, доктор Мартин». «Неизвестная девушка» – пронзительный монолог о материнстве: дитя «словно хрупкий сосуд», руки матери «подобны ткани, пеленающей ребенка»; мать, стыдясь отсутствия партнера, «сжимается, пытаясь не смотреть» в «ищущие глаза» младенца. Так Секстон открывала для себя мастерство создания образов.

Наблюдая за тем, как Энн обнажает свою душу, Максин вдохновилась больше писать о собственной жизни: о шумном отце и элегантной, инфантильной матери. Но Кумин не собиралась подобно Секстон рассказывать о том, что тревожит ее в настоящем. Она решила обратить взгляд в прошлое. В стихотворении «На полпути» Максин вспоминает свой дом в Филадельфии, который стоял на полпути к вершине холма в Джермантауне, «между монастырем и сумасшедшим домом». Странное место для ребенка. Хотя Кумин была еврейкой, она ходила в католическую школу, и эта незнакомая религия мгновенно заворожила и запутала девочку. Стихотворение передает юношеские впечатления: звуки мессы и крики «сумасшедших» смешиваются в воздухе, и рассказчица не может вспомнить, кто именно кричит. Где проходила месса: в монастыре или в лечебнице? И что это были за крики? Молитвы монахинь или стоны распятого Христа? С непредвзятой позиции стороннего наблюдателя героиня видит, как в католической традиции смешиваются боль и удовольствие, садизм и аскетизм. «Но я перепутала сады», – пишет Кумин.

Что это за стоны? Наверно, больные

Так криком своим нас грешить отучают.Монашки, напротив, меня не стращают:Я за пирогом шла к смиренной сестре.

Она так добра, рассказала потом,Что молча святые горят на костре[63].