Разбитое стекло

О том самом дне мне невыносимо вспоминать и сейчас, и если какая-то картина возникает в памяти слишком уж отчетливо, я делаю отчаянное усилие воли, чтобы постараться прогнать мучительное видение. Некоторым людям, получившим страшный жизненный опыт, подобный моему, память дает снисхождение: оно называется ретроградной амнезией. Психика, не способная справиться с ужасом реальности, отторгает любые воспоминания того периода, который является для человека особенно болезненным. Почему на меня не снизошла такая благодать? Видимо, я ее не заслужила, ибо Господь до сих пор заставляет меня помнить тот день в самых мелочах. Утро, в которое мы с Греком, позавтракав, побежали искупаться. Море, теплое и идеально гладкое в тот безветренный день. Мы задержались на пляже дольше, чем планировали, была суббота, и мы никуда не торопились. Малышка находилась под присмотром, и мы решили угоститься нашим любимым лакомством – жареными кальмарами – на открытом воздухе. Мы знали одну пляжную таверночку, где кальмары были всегда наисвежайшими и где, кроме того, хорошо готовили наш любимый салат с баклажанами. Мы с аппетитом поели, еще раз искупались, постояли на берегу, чтобы обсохнуть, и пошли домой. В доме Димитракиса готовились к обеду, и Пенелопа даже слегка обиделась на то, что мы не в состоянии есть вместе со всеми ее выдающуюся мусаку. Мы не хотели обижать старушку, но сытную мусаку мы бы не осилили ни при каких условиях, поэтому мы заняли свои места за столом, но к блюдам не притронулись. Андреас выпил вина, я попросила фраппе, к которому пристрастилась за время жизни на Корфу. Кроме холодного взбитого кофе, Агата предложила мне попробовать белого вина, которое я щедро разбавляла водой. Это был какой-то новый сорт, вкус которого мне показался несколько странным. Мы с Андреасом завалились спать, Кристину я положила рядом с собой.

Дневной сон особенно сладок, если ты спишь рядом с окном, в которое врывается морской бриз, смешанный с острым запахом хвои. И еще слаще он, если по одну сторону от тебя растянулся на кровати любимый мужчина, а по другую едва слышно сопит драгоценный младенец – смысл жизни и центр твоей личной вселенной.

Когда я проснулась, Грека рядом не было, он вполголоса переговаривался с кем-то, свесившись через перила нашей террасы. Я посмотрела на часы и удивилась: обычно Кристина не дает мне спать так долго – просит есть. Блаженство мое было недолгим, внезапно тишина, царящая в комнате, испугала меня. Я поднялась на кровати и взглянула на свою девочку. Она была еще теплой, но мне было достаточно одной секунды, чтобы понять – она не дышит. В то же мгновение прервалось и мое дыхание.

А дальше был ад. Мои душераздирающие вопли, растерянный, мечущийся Андреас, непонятные молитвы Пенелопы и плач деда Атанаса. Приход доктора, который констатировал смерть младенца. Ротик Кристины был синеватым, будто она задохнулась во сне, но доктор не спешил с выводами, никто не понимал, что именно произошло с девочкой. Потом он сделал мне укол, и я лежала в темной комнате в ожидании спасительной отключки, а в голове крутилась одна-единственная мысль. Когда-то мне рассказывали историю про женщину, которая «заспала» своего ребенка. Просто во сне грудью придавила ему дыхательные органы. Младенец задохнулся. В это трудно было поверить, но мне сказали, что на самом деле такие случаи не так уж редки и что не стоит класть ребенка спать рядом с собой. Неужели именно это произошло со мной и моей девочкой? Мой мозг отказывался принимать такое объяснение, сердце разрывалось, и на следующий день я чуть не утонула в море. Вполне сознательно, если можно назвать сознанием тот кошмар, который управлял мною в эти страшные дни. Меня вытащил Андреас. С того дня он не отпускал меня и не оставлял одну без присмотра. Мое сознание, которому не дали спасительной возможности избежать дальнейшей пытки, устроило новый фортель: я стала обвинять Андреаса. Какой-то демон нашептывал мне, что это он во сне придушил нашу девочку, чтобы она не обременяла его и не мешала вернуться в Россию и заниматься дальше своими темными делами. Не помню, сколько я оставалась в этом бреду, то ли две недели, то ли месяц. Потом я позвонила папе, и он потребовал моего немедленного возвращения домой. Я и так бы вернулась, я все равно не могла больше оставаться в этом эдеме, который навсегда стал моим личным адом, моей персональной бездной.

С тех самых пор Грека я больше не видела. Мы оформили развод заочно, ребенка у нас больше не имелось, делить нам было нечего, процедура стала чистой формальностью. Сразу после моего отъезда он звонил, пытался поговорить со мной, но я не могла заставить себя с ним общаться. Папа, тяжело переживавший вместе со мной мое горе, останавливал меня. Он был смертельно болен и не скрывал, что хочет уйти, будучи спокойным за мое будущее, которое не будет счастливым рядом с таким человеком, как мой бывший муж. Потом папа умер, и я осталась совсем одна. Я стала искать в толпе прохожих знакомую фигуру Грека, в надежде, что он сделает еще одну попытку. Но он исчез.