Разбой

Хоть выступление квенмаркских архискоморохов на склоне йеллингского холма и было объявлено неожиданно, на него успело собраться немало знаменитостей. Наш вестовщик заметил в толпе Траско из Добина, всё ещё на костылях, Ратибора Волынца с Аслог из Гонзавы, и Сеймура Кнутлинга с филином Ласетом. Наконец, когда представление должно было вот-вот начаться, толпа расступилась перед тремя священными псами, за которыми прошёл к сцене Горм Кнутлинг и его жёны Бланид и Бевинн. Едва псы улеглись у ног гостей из Ралланда, на ярко освещённую сцену под восторженный рёв трёх тём зрителей вышли Эйно, Бавва, Парлан, и Суурин. Крики стихли, свет померк, Парлан упёр шпиль брачи в пол, и заиграл «Колыбельную».

На «Колыбельной», Бланид даже слезу смахнула. Потом пошла «Латрейя» – «повеселее» не совсем описывало настрой, но уж точно позабористее, а за ней уже и «Каамос» – квенское название Фимбулвинтера, с народно-лирическим началом, внезапно и бешено срывавшимся в рёвы, вопли, и хаос гибели богов, как атомный котёл, из которого повытаскивали все замедлительные стержни. Энергия попёрла из скоморохов так, что любой лучемер перегорел бы. Бевинн поднялась со складной трёхногой скамеечки и простёрла руки к сцене, Бланид наклонилась вперёд, сквозь скрещённые перед глазами пальцы заворожённо смотря на Эйно, исступлённо пилившего брачу смычком. Рядом завоняло – кто-то зажёг, как пару факелов, разломленную надвое палку мемличской твёрдокопчёной колбасы с селитрой. Когда псы и Горм повернулись к источнику запаха, выяснилось что горящую колбасу крутили над головами, разбрасывая на траву и соседей пылающие капли медвежьего жира, как раз Самбор с Меттхильд, на фоне прочих соседей не слишком выделяясь буйством: несколько раз, в обход Горма и его жён и псов над собранием проплывали поддерживаемые дюжинами рук отроки и девы, кто в одежде, кто уже и без, а ветерок нёс над холмом дымы воскуряемых конопли, дурман-травы, и даже вроде бы волчьего жмыха.

Соседство с поморянской парочкой могло случиться по простому совпадению, но жизнь давно научила Горма, что чем ближе к Сеймуру Харальдссону с одноглазым Ласетом на плече, тем реже всякое совпадение объяснялось просто как падение сов, а зачастую и сами совы оказывались не тем, чем казались. Когда наконец Парлан с Эйно бросили Суурина в динамик, перевернув макрофон и тем дав понять, что устали и больше играть не будут, совместно пережившие катарсис таны, венеды, и представители других племён принялись сбиваться в ватажки, чтоб разойтись по корчмам и харчевням и обсудить услышанное и увиденное с новообретёнными друзьями, а Горм пригласил Меттхильд и Самбора отужинать в Коннахте. В брюхо турболёта кое-как уместились гости, псы, и жёны. Закрыв запоры герметической дверцы за Бевинн, Горм ступил на трап, что вёл к поднятому обтекателю над шкиперским местом. Прежде чем опуститься за штурвал, он обернулся. На лужайке в свете полоски огоньков, обозначавших край взлётной полосы, стояли Сеймур, Психофоро, и Аркил. Выражение длинного лица Психофоро с близко посаженными глазами и очень приблизительно обозначенным подбородком почему-то наводило на неприятные мысли. Дядюшка коротко, но очень драматически посмотрел на Горма, кивнул, двумя пальцами пощекотал перья на животе у Ласета, и шагнул назад в полумрак.

Над Коннахтом ходила гроза, и садиться пришлось на запасной аэродром в Кель Мор, до замка добрались уже за полночь, а потом часа три пили и говорили, вернее, говорил в основном Самбор, обрисовав нужду снять осаду со Щеглова Острога настолько красочно, что не только Бланид, но и Бевинн была доведена до слёз. У самого Горма кровь в жилах не то вскипала, не то леденела, рука самопроизвольно тянулась к мечу, и ему пришлось приложить изрядное усилие, чтобы сохранить трезвый, циничный, и разносторонний взгляд на события, не как звало сердце, а как обязывала должность.