Разбой

Свет киностроя погас, светильники зажглись, Толлак принялся возиться с механизмом, пуская киноплёнку в обход зубчатых колёс для перемотки. – Мне! – лютокот перегородил проход к камбузу. Собрав подорожную в виде нескольких селёдочных голов, зверь милостиво пропустил Безмера и вернулся к обогревателю. Подавальщик принялся оделять путешественников рушничками и тарелами[179], на каждом – кучка маленьких кусочков жирной сельди, горка сладкого лука, и чарка. На этот раз, запах из неё напоминал о чём-то добротном, но по первому применению для питья не предназначенном, например, о топливе для поршневых двигателей. По-видимому, сомнение отразилось на лице К#варе, потому что Левота счёл нужным его развеять:

– Выпей, краса невиданная из земли неведомой! Здоровье моей бабушки пьём, а она без чарочки чамбы ко сну не отходит ещё с Кальмотова разорения! В подтверждение своих слов, купец встал, влил в себя топливо, тут же всосал, как пылесос, с тарела закуску, торжественно утёрся рушничком, и уставился на К#варе. Адусвинта опять начала хихикать, так что отступать было некуда: – Здоровье твоей бабушки! К#варе повторила в точности то же, что сделал купец. Чамба была практически лишена собственного вкуса, но после неё, ощущения от селёдки и лука труднообъяснимо изменились. Кроме того, возникло чувство, что время на сообщение между мозгом и телом возросло раза в три. – Это по-нашему! – купец с размаху плюхнулся в застонавшее кресло и принялся за налимью печёнку. Самбор, едва уполовинив свою чарку, уважительно кивнул К#варе. Ещё лучше, скрипачка поперхнулась чамбой и вывернула селёдку с тарела частично на скамью, частично на предположительно знавшего больший толк в треске соседа, тут же принявшегося хлопать её по спине. Тем временем, стюард успел перемотать и спрятать в жестянку хронику и зарядить кинокартину. Свет вновь померк, кинострой застрекотал. Хлопья крупного снега кружились над чёрными ветвями вишен с давно облетевшей листвой и над странно выгнутыми крышами высоких чертогов, крытыми тёмной черепицей. По узкой улице брёл одинокий и, по всему судя, видавший лучшие времена странник, пьяно пошатываясь и волоча за собой секиру. Не лишённым приятности голосом, странник напевал:

– «Побеждая животных могучих,Мы в грядущее смело идём.

Разве прадед, дремавший на сучьях,Мог мечтать о расцвете таком?

Перепачканы жиром оленьим,Мы пируем всю ночь у костра,

И потомки глядят с уваженьем[180]«…

К звукам пения и неровных шагов пьянчуги прибавился глухой стук копыт. Всадник в доспехах из блестевших лаком металлических пластин, переплетённых вместе шнурами, вытащил из ножен меч, занося его для удара. Странник качнулся в сторону, едва на вершок разминувшись с боком коня, и одновременно вскинул секиру, как крюком, вытаскивая ей верхового из седла. Тот коротко пролетел по воздуху и упал навзничь, его меч звякнул о камни. Неверной походкой, странник подошёл к поверженному неприятелю и с хрустом опустил своё оружие. – «На отбитый кусок топора», – допел певец, глядя на вытащенное из головы врага лезвие секиры, выщербленное и покрытое тёмной кровью. – Лошадь! Лошадь ничего не сказала, но прекратила бегство. Странник перешагнул через труп, порывшись за пазухой, вытащил яблоко со слегка сморщенным и потемневшим боком, положил на раскрытую ладонь, и встал в ожидании. Продолжая опасливо косить глаза в сторону мертвеца, животное взяло яблоко. Раздался хруст, сочнее и продолжительнее недавно прозвучавшего при внедрении секиры в череп. Ведя лошадку под уздцы и шагая несколько увереннее, певец вышел по улице к гавани, где у одного из пирсов его ждали двое. – Пиндсвин, откуда лошадь? – спросил один из них. – Где «Невоздержанность Феронико»? – прозвучало вместо ответа.