Разин Степан

— Эй, сватья! Почем мясом торгуешь?

— У, штоб тя в Разбойной уловили!

К бабе подошел черноволосый, с курчавой бородой сын боярский, по зимней малиновой котыге желтые шнуры, шарики-ворворки в узорах петель. Подошел плотно, ущипнул бабу за отвислый живот и, словно выбирая свиное мясо, ткнул концом пальца в разные части пухлого тела.

— Идешь?

— А што даешь?

— Две деньги.

— Не, коли полтину, — иду!

— А дам!

— Деньги в руку, — у меня распашонка в бане.

Парень сунул деньги:

— Сполу бери — остача за ларем!

— Вишь, я босиком, — жди.

Баба завернула в баню и скоро вышла в серой овчинной кортели внакидку, в низких валенках.

— Красавчик, скоро? Ино озябну.

— Окрутим в один упряг.

Оба нырнули за лари.

За ларями женский крик:

— Ой, ба-а-тю-шки!

— Держи, робя! Держи! Экую хватит всем.

— Го-о!

— Охальники-и! Дьявола-а…

— Рожу — накинь тулуп!

— Куса-ется… а, стерва-а!

— Кушак в зубы — ништо-о!

— Кидай!

— Ой, о-о!

— Воло-о-ки…

— Го, браты! Не баба — розвальни…

— Кережа! Ха…

Казак, прислушавшись, шагнул к ларям. За баней, между ларей, у высокого гребня сугроба, в большом ящике с соломой на овчинной кортели лежала валенками вверх распяленная баба — лицо темное, вздутое, глаза выкачены, во рту красная тряпка. Тут же, у ящика, двое рослых парней: один подтягивал кушаком кафтан, другой — штаны. В стороне и, видимо, на страже, лицом к бане, стоял черноволосый боярский сын. Воротник зимнего каптура закрывал шею парня; крутой лоб и уши открыты, он курил трубку, поколачивая зеленым сапогом нога об ногу.

Казак выдернул саблю.

— Эй, сатана, — жонку!

Неподвижная фигура в красном задвигалась. Боярский сын, быстро пятясь и щупая каблуками снег, сверкнул кривой татарской саблей.

— Рубиться? Давай!

В сумраке брызнули искры, звякнула сталь. С двух-трех ударов сабли боярский сын понял врага — бойкими, мелкими шагами отступил за ларь и крикнул:

— Ништо ей, дубленая! Коли хошь, вались — не мешаем…

— Дьявол! Спустишь жонку?

— Эй, други! Здынь блудную… темнит, неравно караул пойдет — жонка не стоит того, ежели за нее палач отрубит нам блуд…

Бабу вскинули вверх, выдернули изо рта кушак, накинули ей на плечи кортель:

— Поди, утеха, гуляй!

Баба кричала:

— Разбойники-и! Ой, охальники-и! Наймовал один, а куча навалилась! Подай за то рупь, жидовская рожа-а!

— Ругаться! — крикнул боярский сын. — Гляди, пустая уйдешь!

— А нет уж, не уйду, — плати-ко за троих!

— Мотри, черт, еще опялим!

— А плюю я на вас — боюсь гораздо!

Казак громко сказал:

— Ну и сатана!

Боярский сын, шагнув к бабе, крикнул казаку:

— Убойство мекал? Ха! тут едина лишь женска потеха…

— Ты, кучерявый, ужо на маху где сунешься — повешу!

Казак пошел прочь.

— То, го! Повесишь, так знай, как меня кличут — зовусь боярский сын Жидовин Лазунка-а…[86]

— На глаза попадешь — не уйти!

— Ай да станишник! Рубиться ловок, да из Москвы еще не выбрался, — Москва, гляди, самого вздыбит, как пить…

— Дьявол! С хмеля, что ль, я ввязался к ним?

Тряхнув плечами, казак пошел на мост.

6

Длинная хата от белого снега, посеревшего в сумраке, слилась, стала холмом. Тропа к ней призрачна, лишь чернеет яма входа вниз.

Казак шагнул вниз, гремя саблей, ушиб голову, ища ногой ступени, слышал какую-то укачивающую песню:

Тук, тук, дятел!Сам пестренек,Нос востренек,В доску колотит,Ржи не молотит!

Как и два года назад, он натыкался в темноте широких сеней подземной избы на сундуки и укладки.

В голове мелькнуло:

«Будто слепой! Шел городом на память… Здесь иду на голос».

От сильной руки дверь раскрылась. Пахнуло теплом, кислым молоком и одеждой…

— Мати родимая, голубь! Радость ты наша светлая! Да, дедко, глянь скоро — сокол, Степанушко!

Ириньица в желтом летнике сорвалась с места, зацепив люльку. В люльке поднялся на ноги темноволосый мальчик:

— Ма-а-а-ма-а…

Старик медленно отстранился от книги, задул прикрепленные на лавке восковые свечи и, почему-то встав, запахнул расстегнутый ворот пестрядинной рубахи:

— Думали с тобой, Ириха, еще вчера: век его не видать!.. Поздорову ли ехал, гостюшко?

— Здорово, дед. Ириньица, как ты?

— Ведь диамант в серебре! Ночь ныне, а стала днем вешним!

Ириньица, целуясь и плача, повисла у гостя на шее.

— Не висни, жонка! Оженился я — примай или злись, как хошь!

— Ой ты, сокол, голубь-голубой, всем своя дорога, — нет, не злюсь, а радуюсь.

Гость бросил на лавку шубу, отстегнул на кафтане ремень с саблей и плетью, — на пол стукнул пистолет, он толкнул его ногой под лавку.

— Ой, давно не пивала я, а напьюсь же сегодня, ради сокола залетного, — прости-ко ты, горе-гореваньицо…

Женщина заметалась, прибирая горенку. На ходу одевалась:

— Умыться-то надо?

— Ништо, жонка, хорошо немытому. Доспею к тому…

— Ну, я за вином-медом, а ты, дедко, назри сынка. Ведь твой он сынок, Степанушко, пошто не подойдешь к нему? Красота в ем, утеха моя несказанная…

— В сем мире многомятежном и неистовом всякая радость, красота тускнеет… — Юродивый, говоря, подошел к люльке. Женщина исчезла.

Старик мягко и тихо уложил мальчика в люльку, поправил под головой у него подушку: