Разин Степан

— Жонка, боюсь любить родное. Иду я в далекий путь, на моем пути немало, чую я, бед лежит… Полюбишь — глянь, и вырвали, как волки, зглонули любимое, и душа оттого долго в крови…

— Ну, сажайся! Брось кафтан-от.

Разин скинул кафтан. В белой расшитой рубахе сел за стол. Старик придвинулся к столу:

— Эх, и мне! Люблю котлы мяса да пряженину всякую с водкой ценной, и много, знаю я, будет плести за сим столом язык мой…

— Не дам тебе, старый, много лгать! Надоскучило одной головой постельные думы думать.

— Ириньица, пьем за тебя с дедом, а за деда пью особо, — убог он телом, да велик ум в ем…

— Пьем, голубь! Как хошь, а после кажинной чаши, поколотившись, пококавшись кубками, целуй.

Пили, ели, целовались. Старик, чтоб не глядеть на них, сидел боком.

— Жги плоть, разжигай огнем!

Он положил на тощие руки седую голову, закрыл глаза и пел:

Нашей матушке неможется,На Москву ехать не хочется.

Вишь, семи дворам начальница была:Самовольной распорядчицей слыла!

— Дедко, пасись, — матерно не играй!

— Не играю, Ириньица… Жги плоть огнем и не верь, гостюшко, словесам прелестников царских. «Не глад хлеба погубляет человека, глад велий человеку — бога не моля жити», — сказывают они.

— Горбун столетний, чем твои разны слова, лучше играй песни!

— Оно можно. А не боишься матюков?

— Краше бранись, чем много о боге сказывать. Степанушко, целуй в губы, в титьки, всю-всю целуй, голубь…

Старик запел:

Пироги вдова Фетинья пекла,Да коровушка в избу зашла,Из квашни муку выпархивала,Ой, остачу вылизывала!

Старик вскочил и пошел плясать.

Не хватило Фетинье муки,Поймали Фетинью в клети.Ой, кидали на тесовую кроватьДа почали Фетинью валять,С боку на бок поворачивати,Кулаками поколачивати!

Юродивый потянулся к чаше с медом и сел.

— А будешь ты, гостюшко, большим отаманом — чую я, — тогда не мене лжи и злобы воеводиной бойся лжи патриаршей. Будет та ложь такова — всенародная тебе анафема!

— Слов не боюсь, старик!

— Аль не ведаешь? Страшное слово, страшнее боя смертного… Худо от слова того зришь ли? Я же его зрю. Народ верит попам… Встав за тебя, руки его опустят топор противу бояр, когда грянет в московских соборах страшное ему слово да гул от него, яко многи круги от каменя, мотнутого в воду, пойдет по всей Русии… Попы подхватят московский гул, — ой, гостюшко, чутко ухо народа к вековой сказке!..

— Перестань ты, ворон горбатой! Кинь его, Степа… Дрема долит меня, и не хочу я без тебя, — уложи на постелю да сам ляжь со мной…

— Не висни, Ириньица!

— Не сердчай, голубь… Я одна, а ты приди!

— Некуда мимо тебя — приду! Сегодня я твой…

— Приди, сокол… голубь-голубой… и не верь ему, — страшное он завсегда каркает, ворон! Приди, я радошное тебе шепну…

Женщина ушла на кровать.

— Об ином я думаю, старик.

— О чем же мекаешь ты?

— Думаю, дедо, когда зачну быть атаманом, уйду с боем в Кизылбаши и шаху себя дам в подданство, а оттуда решу, как помочь народу своему…

— Шаху не давайся. Краше будет дать себя салтану турскому.

— На кол шлешь сести?

— Зри: шах завсегда с Москвой дружит. А ну, как приедут к шаху ближние царя да сговор будет, и шах, гляди, тебя даст Москве головою?

— Пьем, дедо!

— Выпьем, гостюшко! Что им ты, когда они своих боятся, не щадят. Тут протопоп Архангельского собора Кириллову книгу списал, а в ней таковое есте слово: «Мы должны не отвращаться от еретиков и не злобиться на них, а паче молиться об их спасении». За теи слова его патриарх в тюрьму ввергнул, да, гляди, того протопопа и в клетке железной сожгут, как богоотступника… Нет! Москва пристанет, так и в Кизылбашах от тебя не отступится… Салтан же крепче… салтан с ними не мирной…

— Эх, дедо, видно, везде воронье клюет сокола? Боится и клюет…

— Пьем, гостюшко!

— Пьем — спать пора!

Разин ушел на кровать. Старик пил, мешая водку с медом, потом, свесив голову, запел:

Спихнули чернца с крыльца,А чернечик и нынь лежит,Каблученками вверх торчит…Ой, купчине там лоб проломили,Подьячему голову сломили.Не кобянься, родимая,Коли звали на расправ в Москву!

Старик тяжело поднялся, пробовал плясать, да ноги не слушались. Он пробрался в свой угол на лежанку, долго бредил и бормотал песни.

7