Разин Степан

Дьяк отворил дверь. Ириньица вошла за ним в переднюю светлицу боярина. Белые стены, сводчатые на столбах; столбы и своды расписные. По стенам на длинных лавках стеганые красные бумажники[94], кое-где подушки в пестрых наволочках, в двух углах образа. Сверкая рефитью, жемчугами, поклонилась дьяку в пояс:

— По Разбойному, голубь, тут, сказывают, иман молодой казак — лицо в шадринках, высокий, кудревастый…

— Пошто тебе лихой человек?

— Ой, голубь! Сказывают, голова у него пробита, а безвинной, и за что?

— Знаешь боярина, жонка, — на кровь он крепок… Битье твое челом не к месту — поди-ка в обрат, покудова решетки в городу полы. Жалеючи тебе сказываю… Больно приглянулась ты мне.

Ириньица кинулась в ноги дьяку, заплакала. Дьяк поставил свечу на пол, поднял ее, она бросилась ему на шею.

— Голубь, что хошь проси! Только уласти боярина…

— Перестань! — сказал дьяк, отводя с шеи ее руки. — Глянет кто — беда, а любить мне тебя охота… Сказывай, где живешь?

— Живу, голубь, за Стрелецкой, на горелой поляне, за тыном изба, в снегу…

— Приду… а ты утекай, не кажись боярину, не выпустит целу, пасись, — шептал дьяк и гладил Ириньице плечи, заглядывая в глаза. — И где такая уродилась? Много баб видал, да не таких.

— Скажи, голубь, правду — уловлен казак?

— Знай… не можно о том сказывать… уловлен… Степан? Разя?

— Он, голубь! Пусти к боярину, горит сердце…

— Не ходи — жди его, он в бане…

— Не могу, голубь мой! Пусти, скажи где?

Дьяк махнул рукой, поднял свечу с пола.

— С ума, должно, тебя стряхнуло? Поди, баня ту — вниз под лестницей… Завернешь к левому локтю, дойдешь до первой дверки — толкнись, там предбанник… Ой ты, малоумная баба!

Ириньица, бросив в светлице душегрею, шапку, сбежала по лестнице, нашла дверь. На полках предбанника горели свечи в медных шандалах. На широкой гладкой лавке лежали зеленый бархатный полукафтан и розовая мурмолка с узорами.

Из бани мертвый голос выкрикнул:

— Тишка, где девки? Эй!

Ириньица приоткрыла дверь, заглянула в баню — на полке желтело угловато-костлявое что-то, с кривыми, тонкими пальцами ног. От фонаря, висевшего на стене, блестел голый череп. «Все одно, что покойника омыть», — почему-то мелькнуло в голове Ириньицы; она ответила:

— Что потребно боярину — я сполню!

— Э, кто ту? Сатана! Да мне и девок не надо — лезь, жонка, умой старика… утри!

Ириньица быстро разделась до рубашки, не снимая сетки с волос, встав на колени на ступеньку полка, привалилась грудью к желтому боку.

— Мочаль… мочаль! Разотри уды моя… Э-эх, и светлая!.. Дух от тебя слаще мяты! Откуда ты, жено? Ой, спасибо…

В предбаннике завозились шаги.

Боярин крикнул:

— Тшыка, не надо никого — один управлюсь!

— Добро, боярин! — Шаги удалились.

— Скинь рубаху, жонка!

Ириньица сняла отсыревшую от пота рубаху, снова намылила мочалку, а когда нагнулась над стариком, он впился тупыми зубами в ее правую грудь.

— Ой, боярин, страшно мне!

— Чего страшиться? Не помру. Робя кормишь? Молоко…

— Большой уж — мало кормлю.

Холодные руки хватали горячее тело.

— Черт, сатана, оборотень! — бормотал старик, и лысая голова с пеной у рта билась о доски полка. Ириньица подсунула руки, отвернула лицо — голова перестала стучать, билась о мягкое тело. — Добро! Убьюсь, поди… не тебе… мне страшно — мертвый хочу любить!.. Прошло время… время… Укройся — не могу видеть тебя! Боюсь… кончусь — тебя тогда усудят.

Подхватив с полу рубаху, Ириньица ушла из душного пара в предбанник, оделась и ждала. Боярин слез с полка. Она помогла войти в предбанник. Заботливо обтерла ему тело рушником, бойко одевала. Он кашлял и тяжело дышал. Шел, обхватив ее талию рукой, говорил тихо с удушьем:

— Сердце заходитца! Должно, скоро черту блины пекчи.

Она привела его в светлицу, подвела к лавке, положила головой на подушку, закинула на бумажник ноги, покрыла его ноги своей душегреей. Боярин дремал, она сидела в ногах, очнулся — попросил квасу. Дьяк в красном кафтане стоял с опущенной головой, прислонясь спиной к стойке дверей. По слову боярина сходил куда-то, принес серебряный ковш с квасом; боярин отпил добрую половину, рыгнул и, передавая ковш дьяку, сказал:

— Дай ей — трудилась! Эх, Ефимко, кабы моложе был, не спустил бы: диамант — не баба.

Дьяк молча поклонился.

Боярин спросил:

— Что хмурой, спать хошь?

— Недужится, боярин, чтой-то…

Ириньица глотнула квасу — отдала ковш.

— Поди спи, мы с жонкой ту рассудим, что почем на торгу.

Дьяк ушел.

— Ну-ка, жемчужина окатистая, сказывай, пошто пришла? Не упокойников же обмывать; поди, свой кто у нас, за ним?

Ириньица сорвалась с лавки, кинулась на колени.

— Низко и слезно бью тебе, боярин, челом за казака, что нынче в Разбойной взят… Степаном…

— А! — Боярин сел на бумажнике и скорее, чем можно было ждать, опустил ноги на пол. На мертвом лице увидала Ириньица, как зажглись волчьи глаза. — Разя? Степан?

— Он, боярин!

— Кто довел тебе, что он у нас, — дьяк?

— Народ, боярин, молыт, по слуху пришла к тебе…

— Ты с Разей в любви жила?

— Мало жила, боярин!

— Тако все? А ведомо тебе, жонка, что оный воровской козак и брат его стали противу бога?

— То неведомо мне, боярин!