Разин Степан

Продолжая рассматривать рисунки, боярин спросил:

— Кто писал реестру, холоп?

— Сынок, боярин, мой сынок, у пономаря обучен Николо-Песковской церквы.

— Рама к стклу тобой самим лажена?

— Самим мной, боярин!

— Добрая работа! А зеркало пошто ставил такое?

— Ведаю, боярин, — косит сткло, да ноги избил, искал, и нет ладных… Ужотко веницейцы аль немчины…

Боярин поднял голову, глаза смутили мастера, он снова поклонился.

— Бери свое дело в обрат! Сам ведаешь, пошто — рожу воротит… Мне же его в дар дарить. Или, ты думаешь, твоей работой я зачну смеяться над тем, кому дарю… В ем не лицо — морда, как у заморской карлы, дурки, что шутные потехи потешает. Оставь оное сткло себе, басись по праздникам, когда во хмелю будешь, иди!

Серебряник еще раз поклонился, попятился и задом открыл дверь. Боярин прибавил:

— Малого, что реестру писал, пришли ко мне: учить надо — будет толк, подрастет — в подьячие устрою…

— Много благодарю, боярин!

— А в сткло глядись сам — сыщешь ладное, вправь и подай мне…

Вошел дворецкий.

— Боярин, в возке к тебе жалует на двор начальник Разбойного приказу.

— Пришли и проводи сюда! Волк на двор — собак в подворотню.

Боярин отодвинул тетрадь, прислушался к шагам, повернулся на бархатной скамье лицом к двери. Гость, стуча посохом, вошел, поблескивая лысиной, долго молился в угол иконостасу; помолясь, поклонился.

— Челом бью! Поздорову ли живет думной государев боярин Борис Иванович?

— Спасибо! Честь и место, боярин, за столом.

Киврин сел, оглядывая стены, расписной потолок и ковры на широких лавках, проговорил вкрадчиво:

— Добра, богачества несметно у хозяина, а чести-почести от великого государя ему и неведомо сколь!

— Дворецкий, принеси-ка угостить гостя; чай, утомился, немолод есть.

— Живу, хожу — наше дело, боярин, трудиться, не жалобиться. Все мы холопи великого государя, а что уставать зачал, то не дела мают — годы…

— Так, боярин, так…

Дворецкий внес на золоченом большом подносе братину с вином, чарки и закуску.

— Отведай, боярин, фряжского, да нынче я от свейских купчин в дар имал бочку вина за то, что наладил им торг в Новугороде. Вот ежели сговорны будем да во вкус попадем, можно дар почать.

— Ой, боярин Борис Иванович, нешто я жаден до пития? Мне нынче чару, другу — и аминь. С малого хмелен — сердце заходитца, да язык зачинает плести неподобное… Так во здравие твое, Борис свет Иванович!

— И в твое, Пафнутий Васильич! Много тебе лет быть в работе, править воровскими делы…

— И еще коли — во здравие думнова государева и ближня боярина, а тако: позвоним-ка чашами… Надобе дело перво мне — упьюсь, забуду.

— Что же боярина подвигло сюда ехать? Гость редок…

— От дел редок, боярин! А то бы век за твоим столом сидел старый бражник… Великое дело, Борис Иванович… Уж и не знаю, как начать, чем кончить! С моста кидаешься, метишь головой вглубь, а в кокорину, гляди, попадешь… Вишь, боярин, взят мной в Разбойной шарпальник, отаман солейного бунта Стенька Разя, так пришел я довести тебе, Борис Иванович, по чину, как и полагается, без твоего слова не вершить, что пытку над ним зачну скоро, отписку же по делу великому государю-царю дам дословную после пытки.

Глаза Киврина, разгораясь, уперлись в лицо боярина. Киврин продолжал:

— Сумеречный стал пошто, боярин? Или обида какая есте в словах моих — обидеть тебя не мыслю…

— Говори, боярин, я думаю только по-иному.

— Что же думает боярин?

— Ведь с Дону почетно он к нам прислан, и не рядовым казаком, но есаулом. Справ станице выдали, к государю на очи припустили, и не ведал я до тебя, боярин, пошто станичники медлят, не едут в обрат, а это они своего дожидаются, ищут по Москве.

— Станишники — люди малые, боярин! Разбойника упустить не можно, не дать же ему вдругоряд зорить Москву, чинить дурно именитым людям!

— То правда твоя, боярин! У них же своя правда — станицу послало Великое войско донское.

— Да уж коли неведомо боярину, я скажу, а тако: будучи в Черкасском, сговорил отамана Корнейку Яковлева…

— Корнилу, боярин.

— Так и эдак кличут его… Сговорил, что пошлет он в станице заводчика. Что возьмем заводчика, то ему, отаману, ведомо и желанно, да и протчим козакам матерым Разя в укор и поношение живет, и весь его корень тоже. И дивлюсь я много на тебя, Борис Иванович; ты, идешь в заступ разбойнику, а он пуще всех тебя зорил в солейном бунте!..

— То прошло, боярин. Дворецкого старика убили — жаль…

— Ой, не прошло, Борис Иванович! Разбойник, шарпальник есть, кем был. Бабр весной вылинял, да зубы целы.

— Пьем, Пафнутий Васильич! Добрее станешь.

— А нет, боярин, договоримся, что почем на торгу, — тогда…

— Что почем? Ну, так ведай!

Лицо Морозова стало красным, гордые глаза метнули по стенам, он подвинулся на скамье, заговорил упрямым голосом:

— Иман оный заводчик Разя ведь твоими истцами?

— Что верно, боярин, то истинно! Ладного человека разбойник у меня погубил, и не одного. Силач был татарин, крепок и жиловат, а Разя, окаянной, задавил истца в бою на Москве… Как только удалось ему!

— Прав, что задавил!

— Вот дивно, боярин! Разбойники зачнут избивать служилых людей, а бояре клескать в ладони да кричать: го-го-го!