Разин Степан

Уехали на Дон, и о них слухов не было… Иногда сотнями, а то и больше, с верхнего Дона в Паншин сходилась голутьба.

— Паншин, челны давай — к батьку Степану едем!

Паншинцы не отвечали сразу, посылали своего человека по городу выслушать и высмотреть настрого — нет ли в городе чужих? Узнав, что нет никого из воевод, сажали в челны голутьбу, перевозили на бугор и тут же, не выходя на берег, торговали водкой, хлебом, харчем и порохом.

Дозору, окликающему с бугра, многими голосами отвечали:

— Не-е-чай едет!

5

Далеко по волжским островам-буграм слышны то скрип весел в уключинах, то заунывная песня гребцов, заглушаемая бранью начальников. Когда под брань и хлесткие удары плети затихала песня, то по воде неслось гнусавое монастырское пение…

В белесом прохладном тумане за широкими низинами начиналась заря.

На бугре от челнов дозорный казак шагнул к палатке атамана.

Разин сидел в черном бархатном кафтане, золотом отливал желтый зипун под кафтаном. Сидел атаман на обрубке дерева, грел над углями большие руки.

— Караван, батько!

— Давно чую… Багры, фальконеты и люди — готовы ли?

— Справно все!

— Сдай дозор маломочным — и к веслам!

От стрелецких кафтанов Лопухина[108]

приказа голубела вода. Дальше голубого, растекаясь серебром, прыгали отражения бердышей. В голове каравана торопливо, скрипя уключинами, шел царский струг — паруса свернуты. Ветра не было. За царским стругом, колыхая в волнах черные пятна, тянулся струг патриарший — на его палубе гнусавые голоса все явственнее выпевали: «Благоверному государю и великому князю всея Руси…» Над головами монахов на мачте тихо покачивался флаг с образом нерукотворного: по золоту черный лик.

Гребцы вновь запели:

Гей, приди, удалой.Мы поклон учиним,Воевод укроти-и-м.

Голоса гребцов скрыли голоса монахов, а покрывая все голоса, кто-то басил:

— Ма-ать! пере-ка-ти поле-е… В Астрахани ужо, сво-ло-о-чь колодная!

За стругами тянулся ряд серых низкопалубных судов. На ладье, ближней к стругам, один визгливо всхлипывающим голосом молился вслух звонко:

— Го-о-споди-и! Пронеси-и, пронеси-и…

Другой торопил гребцов:

— Наддай, ребята! Не порвись от государевых!

Еще голос твердил одно и то же:

— Водкой ужо-о! Водкой, не отставай от колодников делом…

Как будто Волга раскрыла утробу, и со дна ее раздался голос, заглушивший на миг пенье гребцов, ругань, мольбу и молитвы:

— Гей, сарынь, на взле-ет!

Тут же щелкнул выстрел из фальконета, другой, третий, и свист, долгий, пронзительный. Сотни весел сверкнули. Басистый голос с переднего струга надрывно гудел.

— По-о-што: мы госуда-а-ревы-ы… по-ошто?

— Нечай!

— Не-е-чай!

— Кру-у-ши-и!

— Сарынь, сбивай со стругов, ладьи топи!

Стук багров и топоров. Тысячи отзвуков вторили короткому бою: утки торопливо делали светлые шлепки по воде к низким берегам, а над побоищем, деревянным стуком стуча, кружилась крупная черная птица — кру-кру! кру-кру! Стреляя и хватаясь за топоры, отбиваясь и нападая, люди перестали молиться, плакать, а стук топоров низко над самой водой делался все слышнее — ладьи одну за другой глотала Волга.

— Стрельцы!

— Эй, ра-а-туйте!

На царском струге лязг железа, выстрел и крик:

— Стрельцы, в ответ станете!

— Сторонись, пузатой черт!

Голубея кафтанами, перебегая, стрельцы разбивали колодки и цепи гребцов.

— Что чините? Эй, стрельцы!

— Васька, заткни ему горло!

Удар топора, и шлепнуло в воду тело в боярском кафтане…

6

Вставало солнце. С низин потянуло над Волгой запахом травы и соли…

На носу царского струга сорван флаг с образом казанской, вместо него висит широкое полотно — «печать круга донского».[109]

На носу царского струга бочка с водкой, закиданная боярскими кафтанами, на бочке сидит, обнажив саблю, Разин. Казаки подводят стрелецких начальников.

— Того вешай! Секи того… Вешай — за ноги!

Мачты струга становились пестрыми от боярских котыг и цветных кафтанов стрелецких голов. Разин видит: волокут кого-то, звенит в ушах режущий крик, подведенный ползет к ногам атамана.

— Батюшка, мы холопи подневольные!

— Батюшка, не губи-и!

— Гей, кто вы?

— Вековечные должники купцу.

— Приказчики богача Шорина!

— Спущу для ябеды царю?

— Батюшко, на пытке уст не разомкнем!

— Вот те пресвятая, ей-богу!

— Спусти их, казаки, пущай утекают.

— Вот тя бог храни-и!

Широко крестятся и, дрожа, лезут с борта вниз.

— А вот, батько, голодраной народ — ярыжки!

— Пихай в лодку!

— Да, вишь, иные с нами идти ладят.

— Кто с нами — бери.

На подтянутом плотно к царскому стругу другом, патриаршем, еще не умолк бой и шум. Ругань, стоны и крики:

— Чего глядишь? Из пищали-и!

Среди красных шапок мелькали черные колпаки, сверкали топоры, выше всех голов голова с длинными волосами, и голос трубит:

— Не гнись, братие-е! Яко да Ослябя-инок[110], поидоша на враги-и!

Взметнулся черный кафтан, сверкнул на солнце желтый атласный зипун — Разин шагнул на патриарший струг, перед ним расступились свои.

— Дьявол!

Мелькнула сабля, повисла от удара сабли рука высокого монаха с топором.

— Черт, не пил с Волги?

За бортом плеснула вода, монаха сбросили.

— Закрутилси-и… удал был!