Разин Степан

— Батько, вона еще сатана твоего суда ждет: «Знает меня атаман, пущай сам», — так и сказал, не смели без тебя…

— А ну — ведите!

К атаману толкнули боярского сына в алой котыге, лицо густо заросло курчавой черной бородой, длинные кудри спутались, закрыли глаза.

Разин нахмурился, рука пала на саблю.

— Старое приятство, сатана! В Москве у бани с бабой?..

— Тот я… секи, твой.

— Эй, дайте ему попа, коли какой жив!

— Попа мне не надо, атаман! Хоша я патриарший, да к черту…

— Открутите с него веревки!

— Эх, руки-ноги на слободе — дайте шапку, голоушим неохота помереть!

— Забыл я твое имя, парень.

— Еще раз скажу тебе, атаман, — зовусь Лазунка Жидовин!

Боярский сын расправил левой рукой курчавую бороду, из правой текла кровь.

Разин глядел сурово, опустил голову, будто силясь что-то вспомнить, вздохнул, ткнул концом сабли в палубу, залитую кровью.

— Дайте ему шапку! — Атаман поднял голову, лицо повеселело, когда на боярского сына нахлобучили монашеский колпак. Он шагнул вперед и выдернул саблю…

— Гей, казаки! Как бился он, сильно?

— Сатана он, батько! Бьет из пистоля не целясь и цельно, будто так надо…

Подвернулся еще казак:

— Много он наших в Волгу ссадил — хотели первым вздыбить, да сказался, вишь, что к тебе, батько!

— За удаль в бою не судят! На то бой. — Разин поднял саблю, боярский сын глядел смело в глаза атаману, подался грудью вперед.

— Шапка ладаном пахнет… чужая, монашья… Секи, атаман.

Разин засмеялся, опустил саблю, спросил:

— Как ты служил боярам?

— Служу, не кривлю душой.

— Письменный ты?

— С детских годов обучен в монастыре, потому патриарший.

— Сатана ты! Побежишь от меня или будешь служить?

— Чей хлеб ем, от того не бегу!

Разин вложил саблю.

— Живи, служи мне.

— И то спасибо.

— Гей, дайте ему руку окрутить — кровоточит!

— Раз, два! Робята-а… заворачивай стру-у-ги-и!

Струги с песнями повернули к бугру. На палубах их голубели кафтаны приставших к казакам стрельцов.

Небо светлело, белесый туман осел в низины, по серебру простора плескало размашисто голубым, отсвечивало красным вслед челнам с гребцами в запорожских шапках. Все гуще несло по воде запахами трав с широких лугов, где бродили кочующие стада кобылиц хищного Ногая. Черные птицы с деревянным карканьем садились на мертвые тела, укачиваемые исстари разгульной Волгой…

7

С ордынской стороны от берега Волги две косы песчаных, на них чернеют смоляными боками обсохшие, покинутые струги. На горе над Волгой кабак, с версту в просторных полях голубеют в знойном тумане бревенчатые стены города с воротной деревянной башней. Город четырехугольный, на углах его, кроме воротной, башен нет… За стенами города монастырь, стены церквей высятся — белеют штукатуркой, окна церквей узкие, главы жестяные.

На берегу в кабаке прочная из двух половин дверь распахнута — гудят голоса питухов и бабьи взвизги хмельные. У угла кабака на камне, прислонясь спиной к толстой жерди с кабацким знаком — помелом наверху, сидит стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане. В глаза стрельцу с Волги бьет белым блеском, стрелец жмурится, бороздит по песку острием бердыша. Ему хочется делать то же, что перед ним шагах в пяти на откосе делают два солдата с короткими саблями в пыльных епанчах.

Солдаты обхватили пьяную краснощекую бабу, пыля песок, грузно впахиваются в него стоптанными лаптями, и, потные, хмельные, бормочут:

— Ты укройся, миляга, в япанчу… Шалая! Она сдох даст и младеню твому — вишь, палит небушко!..

У бабы на руках в тряпье ребенок посинел от бесполезного плача и больше не издает звука, лишь шевелит ртом.

— Ты титьку ему сунь! И покеда суслит… я тя… сама знаешь… сласть!

Баба мотает головой.

— Ой, косоротой! Мне ище ране мамонька заказала: мужиков-псов любить с младенем у титьки — бешеной буде младень-от…

— Истинно! То мужиков, а мы с Васем — солдаты…

Баба пьяно смеется:

— Солдат не к месту! А хто для солдата миронью запас?

— Во што, чуй! У солдата в кажинной бабе доля… Вась, лапай младеня — я жонку япанчей укрою!

— Краше тогда в кабаке, за бочками.

— За ноги выволокут, не дадут, плоть твою всю огадят. Япанча — она те что баня. Держи, Вась!

Солдат тащит у бабы ребенка, передает, другой держит ребенка вверх ногами. Первый широкой епанчей окручивает себя и бабу — оба валятся в песок, от них пахнет потом, водкой, и пылит кругом…

— О, черт! Умял-таки бабу…

Стрелец расплывается в улыбку, прибавляет громко, бороздя песок оружием:

— Эх, солдаты, вам ужо на ужину батоги-и.

— Молчи, мать твою перекати, разбойничий кафтан!

— Ты, полой рот, поправь младеня, заклекнется! Я на тя тогда послух у судьи — в ответ хошь стать?

Солдат поправил ребенка, качает его на руках, а стрельцу говорит:

— Бабу тебе жальче — не робенка?

— Жалеть? Хи! Немало их под вами валяется.

— На-кось, курь! Не на Москве, носов за курево не режут.

Солдат тащит из глубокого кармана епанчи трубку и кисет.

— Запасливый ты! — Стрелец курит, смотрит на Волгу.