Разин Степан

В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.

— Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? — Воеводша подняла голову.

Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс:

— Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть?

— Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.

— Жир, вишь, занял место…

— Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл — не я, я еще не чревата… Вот маэрша, то она чревата есть…

— Мне вот думается…

— О чем много думается — кинь!

— А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют…

— Не по нонешний год гуляют — пошто думать?

— Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть… сниматься надобно будет… Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит… глядит зло.

— Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом… Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.

— Зову недаром! С посулами[114], да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?

Воевода потянул носом:

— Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел — понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?

— Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись — нет покою…

— Вот ладно, боярыня! Ты гляди!

Воевода распахнул полы кафтана.

— Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит — пошто так?

— С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко — не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом — тебе вот тоже неладно зреть.

— Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: «Воеводе портки-де шей ладом!» Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу — должно, о женихах затевает.

— О женихах — то ладно! Холопы закупные — рабы и холопьи дети — наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится…

— Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.

— Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит.

Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.

— Ты не вставай, не трудись — чуй!

— Чую, хозяин.

— Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.

— Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него…

— То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник… В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть — солдаты от него по лесам бегут… Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье…

— Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин!

— Вот-то оно и есть.

— Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: «Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает…» Пущай хоть десять — и то на румяна, притирание лица будет.

— Скажу… Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восьмь алтын две деньги.

— А ты скажи!

— Воскресенье день праздной. В праздной день лучше чествовать имянины дочки.

— Батюшка, посулы мне кто принесет и какие?

Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом сарафане, в шелковой желтой рубахе; на широких, коротких рукавах рубахи жемчужные накапки.

— Ой, свет ты, месяц мой! — ласково сказала воеводша.

— Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из своего терема… Чужой бы кто увидал — срам!

Воевода говорил шутливо, глядел весело, подошел, обнял дочь, понатужился, с трудом приподнял, прибавя:

— Не площадной дьяк — воевода, да весчие[115] знаю — пуд с пять она будет в теле!..

— И слава те боже, кушат дородно!

— Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?..

— Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да помоложе и потонявее, да не белобрысого… Я тонявых люблю и черных волосом.

Воевода засмеялся.

— Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что дородны.

— Хозяин, Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах плюнешь, — за ярыгу! Ой, скажет…

— Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем, кого на имянины твои звать, да и опасно тебе — сюда чужие люди забродят. Поди!

Боярышня ушла.

Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком.

В двери просунулся, не входя, слуга:

— Потребно чего боярину?

— Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея.