Разин Степан

— Плачь не плачь, псица, а задом кверху ляжь!

Настя разделась до рубахи, села.

— Не чинись, стерва, ляжь! — приказал воевода.

Девка легла животом на скамью, подсунула голые руки к лицу, вытянулась.

— Что спать улеглась!

Воевода велел заворотить девке рубаху. Воеводша отстегнула шелковые нарукавники, в жирные руки забрала крепко пук розог.

— Стой ужо, боярыня, зажгу свет!

Воевода высек огня на трут, раздул тонкую лучинку, зажег одну свечу, другую, третью.

— Буде, хозяин! Не трать свет.

— Свет земской: мало свечей — старосту по роже: соберет…

Грузная воеводша, сжимая розги, ожила, шагнула, расставив ноги, уперлась и ударила: раз!

— Чтите бои, девки!

— Чтем, боярыня!

— Вот тебе, стерво! Вот! Сколько боев, хозяин?

— Двадцать за мой срам не много.

Воевода продолжал зажигать свечи.

— Сколько?

— Девки-и!..

— Чтем мы: тринадцать, четырнадцать…

— Мало ерепенится… Должно, не садко у тя идет, Дарья?

— Уж куды садче — глянь коли.

— Дай сам я — знакомо дело!

Воевода взял у девки новый пук розог, мотнул в руке, крякнул и, ударив, дернул на себя.

— А-ай! О-о-о! — завыла битая.

— Ну, Петрович, ты садче бьешь!

— Нет, еще не… вот! а вот!

Воевода хлестал и дергал при каждом ударе.

— Идет садко, зад у стервы тугой.

К двадцати ударам девка не кричала. Воевода приказал вынести ее на двор, полить водой. Он поправил сдвинутые рукава кафтана, задул свечи и, подойдя, крепко за жирную талию обнял воеводшу.

— Да што ты, хозяин, щипешься?

— Дородна ты!.. Щупом чую, как из тебя сок идет.

— Какую бог дал.

— Дать-то он дал, а покормиться не лишне, проголодался я, — собери-ка вели ужинать.

— Ой, и то! Я тоже покушаю.

— Дела в приказной к полуночи кончу без палача с дьяками…

Из холопьей избы в окна и прикрытую из сеней дверь глядели холопи: девки на дворе отливали битую. Ярыга сказал:

— Вот, братие! Досель думал, а нынче решил — сбегу в казаки.

— Тебя так не парили, и то побежишь, а нас парят по три и боле раз на дню.

— Да это што — вицей… Нас — батогами!

— Зимой на морозе битая спина что овчина мохната деется.

— Много вы терпите!

— Поры ждем — придет пора.

— Я удумал, нынче же в казаки… Только, робята, чур, не идти на меня с изветом к воеводе… Атаман дал еще листы, в городу, да мужикам раздать… Дам и — в ход…

— А что сказывает народу атаман?

— Много вам сказал, что листы честь буду, только угол ба где?

— Вон за печью.

Устроились в углу. Выдули огня, один светил лучиной, ему кричали:

— Ладом свети, светилка, береги затылка!

Тонявый черноволосый ярыга встал на одно колено, вытащил желтый лист из-за пазухи кафтана, пригнув близко остроносую голову с короткими усами, топыря румяные губы, читал тихо и почти по складам:

— «Все хрестьяне и горожане самарьские, ждите меня, Степана Тимофеевича. Жив буду, то сниму с вас воеводскую, боярскую неволю… Горожанам, посацким людям я торг и рукодель беспошлинно, хрестьянам землю собинную дам, а кто чем впадает — владай. Подьячих же и судей, бояр и воевод пожгу, побью без кончания. Атаман Разин Степан».

— Да, вишь, парень, ладно, только о холопях, о нас и слова нету?

— Ой, головы! Побьет бояр — кто нами навалится владать?

— Оно так, а надо бы в листе…

— Берегись, Хфедор, стрельцов.

— Тут один тасканой кафтан лазал к воеводе и нынь все доглядывает…

— Знаю, кого берегчись! Вот листы верным людям суну и сей вечер утеку…

— На торгу кинь иные, небойсь, подберут!

— Вы, парни, тоже, невмоготу кому — бежите к Разину.

— Поглядим…

— Меня одно держит. Настю ба глянуть, полслова сказать.

— Того бойся — ай не ведаешь? Покеда не станет к службе, в клеть запрут и стеречи кого приставят. Уловят с листами — целу не быть!

— Вернешь ужо казаком — выручишь?

12

В приказной избе, с лучиной, воткнутой на шестке печи в светец, и при свече на столе, воевода сидел на своем месте на бумажниках в малиновом бархатном опашне внакидку поверх голубой рубахи. В конце стола прикорнул дьяк, склонив длинноволосую голову, повязанную по лбу узким ремнем. Дьяк, светя в бумагу зажженной лучиной, читал.

— Дьяк, кого сыскали мы?

— Жонку, воевода-боярин, Дуньку Михайлову.

— Эй, ярыги, поставить ко мне посацкую жонку Дуньку.

В задней избе в перерубе заскрипело дерево. Ярыга приказной избы впихнул к воеводе растрепанную миловидную женщину лет тридцати. Кумачовый плат висел у женщины на плечах, миткалевая, горошком, светлая рубаха топырилась на груди и вздрагивала. Женщина сдержанно всхлипывала.

— Пошто хнычешь?

— Да как же, отец-боярин…

— …и воевода — величай, блудня!

— …боярин и воевода, безвинно взяли с дому… Кум у меня сидел, в гости заехал…

— Сидел и лежал. А заехал он не теми воротами, что люди, — вишь, не во двор, под сарафан заехал…

— И ничевошеньки такого не было. Все сыщики твои налгали…

— Сыскные — государевы истцы!

— Сыскные… воевода-боярин! Пошто нынь меня тыранят безвинную, лают похабно и лик не дают сполоснуть?.. Напиться водушки нет… Клопов — необоримая сила: ни спать, ни голову склонить.

— Дьяк, поди с ярыгой в сени — надобе жонку поучить жить праведно…

Дьяк и ярыжка ушли.