Различия

— Какая жалость. Ни одного свободного места. Похоже, тебе придется постоять!

Представление заканчивалось тем, что жертва была вынуждена выбирать, то ли покинуть кинотеатр (что молодчики ему чаще всего не разрешали), то ли торчать у стены в течение всего сеанса, переминаясь с ноги на ногу.

Крле даже прозвище получил: Рубанок. Хотя в техническом отношении это было не совсем верно, потому что сам он имел в виду инструмент для распилки древесины, а именно циркулярную пилу. Но для несчастного, которому грозило кровопускание и потеря руки, принципиального значения это не имело. После сеанса его еще долго бил озноб. И ему часто потом приходилось терпеть грубые шутки. Так, при встрече на улице с юнцами из числа приспешников Крле, ему случалось слышать громкое, протяжное завывание: «Зззззззззз...», которое сопровождалось медленным движением рук, словно толкающих кого-то по направлению к беспощадному лезвию.

Ave, Caesar, morituri te salutant[5]

Чтобы избежать неприятностей с Рубанком и его дружками, осторожные зрители избегали даже одиннадцатого ряда. Сидеть там хватало духу только у юристов. Потому что если публика из десятого и не имела дел с законом, она все равно понимала, что адвокаты рано или поздно могут ей понадобиться. Одним из лучших, который всегда работал на «обвиняемых», был Лазарь Л. Момировац, огромный и крепкий, как обломок скалы, он-то как раз и садился всегда в одиннадцатом. Он брался за самые тяжелые случаи, потенциальные смертные приговоры, убийства, изнасилования. Никогда не занимался мелочовкой вроде мошенничества на производстве, подделки талонов на горячее питание, истерических разводов или тянущихся десятилетиями тяжб между братьями за клочок земли. Он был неизменно серьезен, даже мрачен, возможно потому, что знал, до чего может дойти, докатиться человек. Страшным был его взгляд, когда он смотрел на людей, он словно читал их мысли, словно мог предугадать, кто на какое преступление способен. Он любил повторять, что каждый человек приговорен условно — от рождения до смерти.

Единственное, над чем он от души смеялся, были киножурналы. Больше всего Лазарь Л. Момировац любил сюжеты о торжественных встречах и проводах президента. «Ave, Caesar, morituri te salutant!» — громко произносил он эту или какую-нибудь другую фразу на латыни, причем таким тоном, что и те, кто не понимал ее значения, были уверены, что это какая-то издевка.

Мне известно, кто на этом нагрел руки. Хозяин книжной лавки. Он понятия не имел, кому сбывать «классику». Так вот, представитель местных органов госбезопасности скупил у него по безналичному расчету все экземпляры «Латинских цитат» Альбина Вилхара (прекрасное издание в твердом переплете, выпущенное одним из самых солидных издательств, «Матица Српска», серия «Занимательно и полезно»). В книге имелась ленточка, чтобы закладывать нужное место, а это облегчало сбор компромата, помогая фиксировать, что именно этот «недобитый» выкрикивает во время демонстрации киножурналов. И тем не менее не находилось такого стража порядка, у которого хватило бы храбрости задержать его и доставить в отделение. Даже они побаивались его, Лазаря Л. Момироваца.

Да, и еще кое-что. В отличие от товарища Абрамовича, который в соответствии со своими левыми убеждениями сидел только с левого края в первом ряду, «недобитый» всегда вызывающе усаживался на крайнее правое место в одиннадцатом.

И еще одно замечание. Лазарь Л. Момировац был единственным, кто с уважением относился к старому билетеру Симоновичу. И утверждал, что мы понятия не имеем, что за человек находится среди нас и что сам он ни за что не согласился бы оказаться на его месте. «Да и вам не дай бог! Такого терпения, как у господина Симоновича, ни у кого нет! Вот я бы всех вас, да и себя самого, просто выставил отсюда вон!»

Еще получше меня, чем я

С обычным опозданием минут на десять, всегда с трудом выпутываясь из тяжелой портьеры на входной двери, в двенадцатый ряд пробиралась учительница музыки с необычной фамилией Невайда и еще более необычным именем Элодия. Появлялась она, как уже говорилось, с опозданием минут на десять и исчезала до окончания фильма, тоже минут за десять, снова путаясь в плюшевой занавеске. Никто не мог понять, почему она так себя вела. Возможно, была излишне стеснительна. Ее приход и уход сопровождались тихим шорохом, какой слышится, когда из куста на краю поля выпархивает куропатка. Замужем она не была. Старательно обучала детей хоровому пению. Хотя у самой была «зажатая диафрагма» и, как следствие, «вечно сдавленное страхом горло». Она читала любовные романы, слушала классику с пластинок советской фирмы «Мелодия» и ходила в кино. Вечно опаздывая. Одна. Такой была эта Элодия Невайда. Кроме того, она была очень красивой и очень худой. И напоминала роскошно и многообещающе начатое, но по стечению обстоятельств так никогда и не законченное музыкальное произведение. Скрипичный ключ, обозначение темпа и тональности, после чего в партитуре — не более двадцати нот.