Размышления о богослужении

Григорий Соломонович, вы высоко ценили новопреставленного священника Георгия Чистякова. Что вас привлекало в этом незаурядном человеке?

Я скажу, как я воспринимаю фигуру отца Георгия в целом, потому что наши встречи были мимоходные, случайные, а очень многое происходило при обмене книгами. Я очень высокого мнения о скромном по величине, но очень глубоком книжном наследии отца Георгия, а он внимательно читал то, чту пишу я. Я в этом убедился, когда он говорил кое-что при вручении мне премии имени Карамзина. Я чувствовал, что он очень хорошо знает то, что я писал, а я внимательно читал и кое-что перечитывал из того, что писал отец Георгий. Это важнее, чем случайные обмены репликами, которые, тем не менее, тоже интересны.

На «Эхе Москвы» об отце Георгии сказали как о священнике-мыслителе. Это правда, но не вся. Фома Аквинский и Томас Мертон были мыслителями. Но они мыслили по-разному. В мышлении Мертона «глубокое сердце», как говорили в старину, играло гораздо большую роль, чем цитаты. Мне кажется, что отец Георгий был мыслителем именно такого типа. Недаром его называли харизматиком. Он обычно говорил с вдохновением, и мысль рождалась прямо в потоке речи.

Чрезвычайно интересно его отношение к Византии. Он хорошо понимал, что византийцы прибавили к вере ранних христиан кое-что, что, скорее, искажало эту веру. Вместе с тем он понимал и то, что Византия оставила нам совершенно прекрасную икону, которая следовала постановлениям VII Вселенского Собора, давала только одну степень свободы – в глубину, но это как раз то, чего нам всё более и более не хватает. И в этом смысле школа иконы, умение посидеть час-полтора перед иконой, то, что она тебе начинает рассказывать, – замечательный противовес тому вытягиванию на поверхность, которое всё время совершает с нами будничная жизнь.

От этой харизматичности отца Георгия, от мышления непосредственным чувством того, чту он говорит, а не просто того, что сказано в книжке, – его чрезвычайная широкая терпимость. Я помню разговор, в котором участвовало несколько человек – там были и другие священники, но запомнил я отца Георгия; я бросил реплику: «Ну, что ужасного было в несторианстве?!» На что отец Георгий ответил: «А что ужасного было в монофизитстве?» В этой реплике была вся его терпимость к тому, что исторически было признано ересью, вызвало расколы. Он понимал христианство как любовь ко Христу и стремление приблизиться к нему, в то же время сохраняя за отдельным человеком свободу понимать основные символы по-своему.

Одна из его прихожанок, которая ходила и на наши лекции, спросила его, как он относится к нам. Он ответил, что мы идем своим путем, но туда, куда надо. Его терпимость была чрезвычайно широка. Глубоко принадлежа к избранному им пути, он сердцем понимал то, что близко к самому духу христианства, не сверяясь в той или иной ситуации с правилами, даже активно выступая против наметившихся в VIII веке тенденций отнести грех распятия Христа только на людей, непосредственно участвовавших в распятии, тогда как в грехе распятия участвуют все люди во все века.

Я глубоко сожалею, что не смог пробиться в церкви через плотную толпу людей к гробу отца Георгия – у меня сил не хватило, но все последние дни я в глубокой скорби думаю, что в лице отца Георгия Чистякова смерть забрала одного из очень немногих духовных мыслителей, которые остались в нашей стране, и духовное пространство становится от этого всё более пустым. Он ушел слишком рано для мыслителя. Те годы, в которые судьба забрала его от нас, – для мыслителя только начало пути. Перед ним открывалась еще большая дорога, и по немногим книгам, которые он успел издать, мы должны угадывать то прекрасное, что он мог бы сделать.[57]

27 июня 2007 г.

Ирина Ручица

«Блаженны не видевшие»