Разное

Я сам отвечаю за использование разных языков. В основе моей работы такое же осознание тщеты поиска, изобретения собственного, осознание того, что истинного и адекватного языка не может быть. Но мне не нужен персонаж, который уводит в литературу. Я беру ответственность на себя. Не имея «своего» языка, своего кода, я не могу изображать трехмерный мир на двухмерной плоскости – я вынужден использовать или имитировать уже готовые (ready made) двухмерные образы: фото, рекламу, чужие картины, ТВ и т. д. Сначала это просто отпугивало зрителя: как это? Пишет так по-разному. Где собственный, «оригинальный почерк»? Теперь, с весьма распространившимся постмодернизмом (уже мертвым?), это стало приниматься. Однако риски такой позиции ни тогда, ни сейчас так и не поняты.

Виды Москвы

Екатерина Деготь. Windows Ивана Чуйкова (интервью)[7]

«Все советское искусство зрителю непонятно, как классический балет»

Екатерина Деготь:

Вы учились в 50-е годы. Период был мрачный, все было запрещено, но вы ведь принадлежали к элитарному кругу. Что составляло ваши художественные впечатления?

Иван Чуйков: Прекрасно помню, как отец меня водил в Третьяковку на Врубеля (до того, как его из экспозиции убрали), дома были книги – импрессионисты, Сезанн, Пикассо, Модильяни. Другие брали смотреть. Но меня это не слишком интересовало. Мне кажется, это особенность русского искусства: уже в 30-е годы Клюн, ученик Малевича, перешел на копирование репродукций из западных журналов. Потом в 60-е годы многие художники даже воровали эти репродукции из библиотек – они знакомились с искусством по воспроизведениям, и это делает русское искусство постмодернистским до времени.

Конечно, мое поколение – мы все постмодернисты. Мы в своих работах проходили историю искусств последовательно – начиная с Чистякова, по которому нас учили рисовать, потом Врубель, французы, потом поп-арт…

Екатерина Деготь: А как вы узнали о поп-арте?

Иван Чуйков:

Из «Крокодила». Там был раздел «Дядя Сам рисует сам». Хотя больше всего запомнилась картина Джорджии О’Киф. У нас ее назвали «Мир сквозь бедренную кость». А в «Советской культуре» была разоблачительная статья и маленькая, слепая фотография работы Ольденбурга. Натюрморт из муляжей.

Екатерина Деготь: Вы чувствовали связь с мировым искусством?

Иван Чуйков: Скорее, очень хотел чувствовать.

Екатерина Деготь: На фестивале 57-го года, наверное, увидели американскую живопись…

Иван Чуйков:

Нет, для меня это не стало таким откровением, как для других. Меня больше джаз интересовал. А в живописи я искал собственный язык, стиль, мир – тогда казалось, что это самое главное. И вот я начал получать плохие отметки за формализм. Потом окончил институт и уехал во Владивосток, там поварился пару лет в мерзкой каше собственной манерности. Тогда казалось: не важно что, а важно как.

Екатерина Деготь: И вы вернулись в Москву. Стали работать в Комбинате, делать заказы, как все художники тогда?

Иван Чуйков: Нет, я поступил на работу в Заочный народный университет искусств. Как у Сэлинджера в рассказе «Голубой период де Домье-Смита». Обучал искусству по корреспонденции. Они присылают работы, а ты им – советы по почте. Рубль двадцать консультация. «Попробуйте натюрморт поставить не такой, а такой». Это вызывало жуткую фрустрацию. У нас в наивном искусстве были звезды масштаба Пиросмани. Пытаешься их вести в этом направлении, но ведь вся мощная пресса, все выставки, все вокруг против тебя. На одной чаше весов твои советы, а на другой – вся советская страна… И видишь, как на глазах они начинают скучнеть, не выдерживают давления соцреализма. Тоскливо становилось.

Екатерина Деготь: То есть все-таки для того, чтобы создать современный художественный язык, нужно было быть прежде всего самостоятельной личностью – и быть антисоветчиком?

Иван Чуйков: Конечно. Тут даже не поймешь, что раньше – то ли интерес к искусству, то ли уже заложенное в тебе неприятие всего происходящего.