Разомкнутый круг

Николай Павлович помахал рукой, что, мол, ничего этого теперь не нужно, и спросил:

– Братцы! Готовы ли идти за мною, куда велю?..

И услышав: «Рады стараться!» – смахнул с глаз непрошеную слезу.

Как он после признался: «Минуты, единственные в моей жизни! Никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно первого батальона в свете в столь критическую минуту».

Скомандовав: «К атаке в колонну, первый и осьмой взводы, в пол-оборота налево и направо», Николай Павлович повел батальон мимо заборов достраивавшегося дома Министерства финансов и Иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара.

Между этим углом и забором строившегося Исаакиевского собора, выдвинутым далеко вперед на одну линию с бульваром, был небольшой промежуток в несколько саженей. Прямо против этого промежутка, фронтом к нему, примерно в ста-ста пятидесяти шагах стоял передний фас-каре мятежников, правый фланг которого находился против здания Сената возле гауптвахты, левый – возле памятника Петру Великому, а задний – против угла Сената и набережной.

– Серж! Да ведь это бунт! – поглядел в сторону Сенатской площади Оболенский.

– Князь! – рассмеялся Нарышкин. – Я потрясен вашей прозорливостью. – В толпе народа двигались они к каре мятежников и увидели, как от Сенатской площади к Зимнему неслись сани, запряженные парой лошадей и с иподьяконом[44] на запятках.

Народ матерился, ржал и улюлюкал.

– Митрополит Серафим уговаривать ездил, чтоб одумались, – услышали друзья, разглядывая перепуганного священника, сидевшего на санях в полном облачении и с громадным крестом в руках.

Гвалт стоял невыносимый. У Оболенского начинало ломить похмельную головушку.

Постепенно они подошли к левому углу каре восставших и увидели замерзших солдат, переминавшихся с ноги на ногу, и расхаживающих перед строем молоденьких офицеров с обнаженными саблями в руках, без шинелей, в одних лишь мундирах и белых панталонах.

– Как на летний парад вырядились, сукины дети! – пожалел бунтовщиков князь. – Одна детвора! Верно твой Грибоедов насчет сотни прапорщиков подметил! – качал он головой. – Неужели не видят, что Сенатская площадь крайне стеснена с одной стороны забором, с другой – строительным материалом; да еще народ кругом толпится… Ведь они в безвыходной западне! – отчего-то переживал Оболенский, откатываясь вместе с толпой, которую отжимали полицейские и квартальные на бульвар.

Видимо, в нем сказывалась русская черта – жалеть слабых.

– Куды прете! – орали квартальные. – С минуты на минуту туда, вашу мать, стрелять зачнут, – стращали они народ, который, матерясь в ответ, оттеснял полицейских на старое место.

– Пушкин правильно сказал, – улыбнулся Нарышкин, – что отличительная черта русского нрава – веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться… Сейчас особенно ярко подходит последнее!

Петербургский генерал-губернатор Милорадович с адъютантом удалялись в санях от Зимнего и объездом по Вознесенской, по Мойке, через Поцелуев мост прибыли на Конногвардейскую улицу, где заметили несколько офицерских экипажей, стоявших близ казарм.

– Ступайте и поторопите их, чтобы седлали и выводили полк, – велел адъютанту граф, а сам, сложив руки на груди, где побрякивали и сияли две дюжины российских и европейских звезд и крестов, пошел вдоль по улице.

В конюшнях адъютант застал суету и беспорядок: кавалеристы седлали и мундштучили лошадей.

Под окнами казармы Башуцкий услышал звуки горна и крики вахмистров:

«Выходи в касках, кирасах, при палашах коней седлать!»

Адъютант прошел в казарму, но никак не мог найти хоть какого-нибудь младшего офицера.

«Куда они все подевались?» – глядел он, как старые опытные кирасиры надевали под колет баранью безрукавку, а следом уже кирасу.

Молодежь, как всегда, бестолково суетилась, даже не думая про безрукавку.

– Где офицеры? – спросил у пожилого усатого конногвардейца Башуцкий, но тот, пренебрежительно окинув взглядом его пехотный мундир, продолжал молча опоясываться палашной портупеей, а затем стал прилаживать кирасу.

– На конюшню! – на всякий случай надрывался вахмистр, видя постороннего офицера. – Седлать живо! – но когда понял, что офицер намерен подойти к нему, мигом надел каску, застегнул подбородник и, схватив перчатки, кинулся к двери на лестницу.

Плюнув, адъютант помчался следом за ним в конюшню.

«Явно обо всем догадываются, – думал он, – и не хотят идти на своих! Пусть пачкаются в крови другие, но не они», – злился Башуцкий, вслед за вахмистром забегая в конюшню.

Конногвардейцы, бестолково толкаясь, снимали седла с полок, запрягали в стойлах и выводили коней в коридоры, где образовалась очередь к каменным приступкам: не каждый рисковал взбираться на коня без них, чтоб не разошлись по шву тугие лосины.

Адъютант вышел на улицу, где увидел быстро ходившего с опущенной к земле головой графа. Каждую минуту он нетерпеливо поглядывал на свои часы.

– Господин генерал…

– Что же полк? – перебил его Милорадович.

– Тотчас! – коротко ответил адъютант и обернулся.