Разомкнутый круг

Рубанов шел один и вдыхал свежий невский воздух.

«Один! Без конвоира!» – подумал он и увидел, как дверца кареты раскрылась и оттуда грациозно ступила на землю самая прекраснейшая из женщин.

Она бежала к нему, сдерживая слезы, а в голове ее звучали финальные аккорды сонаты Бетховена.

Максим видел вначале всю ее, милую свою Мари, затем только напряженное лицо, а когда она приблизилась к нему, то не замечал ничего, кроме огромных любящих глаз, от которых затрепетало сердце.

Мари прижалась к груди мужа, и музыка стихла…

Только его дыхание… его руки… его шепот… и губы, губы, губы… на ее лице.

Первый свой визит он нанес Оболенским. Здесь жила и Софи Нарышкина с детьми. Постаревший пап`a долго расспрашивал о сыне, а Софи не произнесла ни слова, лишь молча вытирала слезы.

Затем Рубанов посетил Голицыных. Князь Петр долго держал его в объятиях и похлопывал по спине. Затем отпустил, отвернулся, закряхтел и вытер глаза.

– Старею, брат! Становлюсь сентиментален, слезлив и мягок…

Княгиня Катерина погладила щеку и поцеловала Рубанова в лоб.

– Я горжусь вами, сударь! – произнесла она.

В конногвардейском полку к нему отнеслись по-разному. Некоторые старшие офицеры отворачивались, пряча за спину руку, чтоб не здороваться, зато младшие глядели с восторгом и безграничным уважением.

Через неделю с курьером пришел пакет, в котором до сведения Рубанова доводилось, что он разжалован в прапорщики и переведен в армейскую пехоту, о дальнейшем его назначении будет сказано позже, а до сего времени ему надлежит неотлучно находиться дома.

«То есть отправлен под домашний арест! – отметил он. – Это еще полбеды. И что разжаловали, согласен, но почему в пехоту?» – страдал всей душой.

Дом Рубановых не закрывался. С визитами приезжали жены томящихся в крепости мятежников: Волконская, Муравьева, Трубецкая, Рылеева…

Максим, как мог, успокаивал их.

Следствие продолжалось, и еще проходили аресты.

Одним из последних в апреле 1826 года из Варшавы в Петербург в сопровождении фельдъегеря и двух казаков был доставлен Лунин.

Самое тяжелое обвинение против него высказал Александр Поджио. Приложил руку и Пестель, который сообщил следственному комитету, что в самом начале образования общества Лунин «…в 1816 или 1817 году предлагал партиею в масках на лице совершить цареубийство на Царскосельской дороге, когда время придет к действию приступить».

Среди членов следственного комитета эти слова вызвали необычайный подъем духа и оживление, ведь они стремились доказать, что главной целью бунтовщиков было убийство царя.

Великий князь Константин пытался спасти Лунина и писал брату в Петербург, что имеет сомнения относительно показаний некоторых из мятежников: «Откровенно говоря, дорогой брат, эти показания или признания после событий весьма недостоверны и даны единственно для самооправдания, чтоб запутать дело, замешать в него различные имена и личности и вызвать к ним подозрения и сомнения».

На каждое письмо императора арестовать Лунина следует ответ великого князя – нужны к тому доказательства…

Константин предложил своему адъютанту деньги и карету, которая доставит его в Париж.

Но Лунин отказался. Он имел весьма высокие понятия о чести. Слушая на очных ставках, как бывшие друзья оговаривают его ища у власти снисхождения, он сказал: «Я слишком уважаю честь этих господ, чтобы дать их словам опровержение, что же касается до подробностей, которые они сочли нужными вам передать, я их не помню, может, они и в самом деле были».

Он не назвал ни одной фамилии.

Когда всех осужденных отправили в Читу, Лунин сидел в каземате Шлиссельбурга до конца 1829 года. Условия были самые отвратительные. С потолка капала вода. Но на вопрос коменданта, что он может сделать для облегчения положения арестанта, Лунин с улыбкой ответил: «Я ничего не желаю, генерал, кроме зонтика!».

В результате у него выпали все зубы, и, приехав в 1830 году в Читу, он сказал встретившим его товарищам по ссылке: «Вот, дети мои, у меня остался только один зуб против правительства».

56

В конце апреля пришло два письма. Одно из Рубановки, в котором сообщалось, что умер старый Изот; другое из Ромашовки, из которого следовало, что Владимир Платонович знать не желает прапорщика Рубанова, он давно был уверен, что свадьба его дочери – ошибка!

Через три дня после этих писем судьба добавила ложку меда в бочку с дегтем – освободили Нарышкина и Оболенского.

На несколько дней их отпустили домой. Кому и что за это преподнес – пап`a Оболенского держал в тайне.

Приговорены они были «…к лишению чинов и разжалованию в рядовые с выслугою», что считалось самим мягким наказанием для мятежников.

– Здорово нам повезло, – гудел похудевший Оболенский, – ведь, не говоря уже о каторге, запросто могли приговорить к лишению чинов и дворянства и разжаловать в рядовые без выслуги, а так скоро вновь до полковников дослужимся.

А ты из-за нас прапорщиком стал! – жалел он Рубанова.

– Да рядом с Рубановкой оба берега крутые, так что у нас все никак у людей! – отвечал Максим. – Пора бы к этому привыкнуть…