Разомкнутый круг

Русские войска заняли Нахичевань. Дни стояли жаркие. Солнце пекло и жалило поопаснее вражеских клинков. Провианта и воды не хватало. К тому же не давала покоя находившаяся в восьми верстах от Нахичевани и не думавшая сдаваться Аббас-Абадская крепость, имевшая мощный гарнизон под началом сардаря Махмед-Аминь-хана.

В короткое время цитадель окружили кольцом траншей и редутов, прекратив связь осажденных с персидскими войсками Аббас-Мирзы, и, по выражению нижнего чина Оболенского, от Махмед-Аминь-хана остался лишь «Аминь!» Крепость сдалась.

Генерал Паскевич принял трофеи, пленных и составил реляцию в Петербург.

Рубанов купил на базаре огромный висячий замок с безобразным здоровенным ключом, унтер Охрименко несколько дней подержал его в навозе, чтоб железо окисло и выглядело подревнее, и, согласно традиции, Паскевич отправил все эти причиндалы с фельдъегерем в Петербург государю.

Максим, то ли за взятие крепости, то ли за замок, получил чин подпоручика.

Оболенский, к огромной своей радости, стал какпралом, и лишь Нарышкину не досталось ничего, кроме вывихнутой ноги.

– Поздравляю! – с ироничной завистью обозрел он княжескую лычку. – Вы делаете головокружительную карьеру, – погладил свои усы.

У Оболенского под носом произрастало лишь пошлое недоразумение, пасквиль и пародия, по разумению начитанного Нарышкина, на гренадерские усы.

Осенью Максим получил письмо от Мари, в котором она сообщила о смерти своего отца. Разумеется, она не написала о том, что, даже умирая, тот не простил Рубанова. В самом конце жена сделала приписку, что собирается приехать вместе с сыном к нему на Кавказ.

«Этого только не хватало! – испугался Максим. – Еще попадут по дороге в лапы каких-нибудь чеченов…» – И запретил ей даже думать об этом, хотя больше всего на свете мечтал увидеть и обнять жену и сына.

Он был уверен, что случись, и Мари поехала бы за ним в Сибирь.

За последнее время Максим очень сдружился с полковником Муравьевым, и они вели долгие беседы, вспоминая томящихся на каторге друзей и знакомых. Рубанов особенно переживал за осужденного Михаила Строганова, а новый его друг – за брата.

И оба отрицательно относились к Пестелю и его конституции.

Я лично весь в своего отца, – улыбнулся Рубанов, – и, надеюсь, что сын станет точной моей копией…

Так и у Пестелей…

Старший разорил и утопил в слезах и крови Сибирь!

Младший рвался разорить и утопить в слезах и крови Россию!

Слава Богу – не вышло!!!

1828 год прошел в боях с турецкими войсками. Муравьева за взятие Карса наградили Георгиевским крестом 4-й степени, а конногвардейцев – медалями.

Кроме того, Рубанова повысили в звании до поручика, Оболенский стал унтером, а Нарышкин – капралом.

Генерал-майор Муравьев ходатайствовал о присвоении им офицерских чинов, но император лично запретил представлять государственных преступников к офицерским званиям.

«Пускай в нижних чинах походят», – решил он.

За боевые подвиги, проявленные в сражении под Ахалцыхом, Муравьев получил Георгия 3-й степени. Рубанов стал штабс-капитаном, Оболенский – фельдфебелем, а Нарышкин получил унтерские лычки.

Офицерские звания им по-прежнему не присваивали…

Наступил 1829 год. Зимой войска Кавказского корпуса отдыхали и боевых действий не вели.

Рубанов встретил свое тридцатишестилетие в маленьком турецком городке, занятом в прошлогоднюю кампанию.

Выпили, как и положено, прилично, а Рубанов как виновник торжества больше всех.

– Подчиненненький ты мой, – трепал за щеку смеющегося Оболенского, – гордись, с самим командиром пьешь.

В полку он занимал должность ротного, а капитана Герасимова поставили командиром батальона.

Больше ни он, ни полковник к разжалованным гвардейцам не цеплялись, а после того, как в августе прошлого года на торжественном построении в день памяти Бородина увидели, сколько крестов и медалей украшают их грудь, даже почувствовали к ним крепко разбавленное завистью расположение.

Друзья, дав оценку прошлогодней кампании и перемыв косточки корпусным и полковым командирам, стали вспоминать молодость и постепенно добрались до восстания на Сенатской площади.

Еще раз прочли письмо из Сибири от Мишки Строганова, выпили за его здоровье и стали писать совместный ответ.

Весной 1829 года военные действия Кавказского корпуса возобновились. За эту кампанию Оболенскому и Нарышкину наконец-то присвоили прапорщиков.

Нарышкин был на седьмом небе от счастья, а Оболенский загрустил. И на это у него имелись две веские причины…

«И зачем мне этот прапорщик?.. Фельдфебель есть первый в роте человек… Все солдатики бегут ко мне со своими просьбами. А что прапорщик? Так себе. Зеленая сопля. Заместителишка командира взвода… Тьфу!»

Вторая причина, в которой он не признавался даже себе, была та, что Нарышкин – какой-то там унтерок – сравнялся с ним, заслуженным фельдфебелем.

«Теперь снова начнет бахвалиться, что дивизии в бой водил», – горевал князь.

Но постепенно все же смирился со злосчастной судьбой и офицерским чином.