Развороченная могила [The Running Grave]

— Мошенничество… клептократия… уклонение от уплаты налогов… нарушение международных санкций… — говорил Уэйс, держа в руках микрофон. — Мировая мерзкая материалистическая элита предстает во всей своей двуличности, скрывая богатства, малая толика которых могла бы решить большинство мировых проблем…

На экране инкриминируемые короли, президенты и премьер-министры улыбались и махали руками с подиумов. Знаменитые актеры сияли с красных дорожек и сцен. Нарядно одетые бизнесмены отмахивались от вопросов журналистов.

Уэйс начал бегло и яростно говорить о лицемерии, самовлюбленности и жадности. Он противопоставлял публичные заявления и частное поведение. Глаза голодной, измученной публики следили за тем, как он ходит по сцене взад и вперед. В зале было жарко, пол, покрытый камышом, был неудобен.

Далее меланхоличное фортепиано играло над кадрами бездомных, попрошайничающих у входов в самые дорогие лондонские магазины, затем — распухших и умирающих детей в Йемене или разорванных и искалеченных сирийскими бомбами. Вид маленького мальчика, покрытого кровью и пылью, впавшего в почти каталептическое состояние, когда его поднимали в машину скорой помощи, заставил глаза Робин наполниться слезами. Уэйс тоже плакал.

Хоровое пение и литавры сопровождали катастрофические кадры изменения климата и загрязнения окружающей среды: разрушающиеся ледники, белые медведи, бьющиеся между тающими льдинами, воздушные виды уничтожения тропических лесов, а теперь эти кадры перемежались воспоминаниями о плутократах в их машинах и залах заседаний. Искалеченные дети, которых выносят из рухнувших зданий, контрастировали с кадрами многомиллионных свадеб знаменитостей; селфи из частных самолетов сменялись душераздирающими кадрами урагана “Катрина” и цунами в Индийском океане. Затененные лица вокруг Робин были ошеломлены и во многих случаях заплаканы, а Уэйс уже не был тем мягким, самокритичным человеком, с которым они познакомились в первый раз, а кричал от ярости, гневно взирая на экран и мировую продажность.

— И все это, все это можно остановить, если только пробудить достаточное количество людей от дремоты, в которой они идут к своей гибели! — кричал он. — Противник и его агенты преследуют мир, который должен пробудиться от дремоты или погибнуть! А кто их разбудит, если не мы?

Музыка медленно затихала. Изображения исчезали с экрана. Теперь Уэйс стоял, затаив дыхание, видимо, измученный своей длинной речью, лицо его было в слезах, голос охрип.

— Вы, — слабо сказал он, протягивая руки к сидящим на полу перед ним, — были призваны. Вы были избраны. И сегодня у вас есть выбор. Присоединиться к системе или отделиться. Отделиться и бороться.

— Сейчас будет небольшой перерыв, — сказал Уэйс, когда свет стал ярче. — Нет-нет, — сказал он, когда раздались аплодисменты. — В том, что я вам сейчас показал, нет ничего радостного. Ничего.

Покорившись, аплодисменты стихли. Робин отчаянно хотела глотнуть свежего воздуха, но как только Уэйс исчез, служители церкви открыли дверь слева во вторую обшитую панелями комнату без окон, в которой была разложена холодная еда.

Новое помещение оказалось сравнительно тесным. Дверь в аудиторию была закрыта, что усиливало ощущение клаустрофобии. Пришедших направили к столу, на котором стояли фляги с горячей водой и лимонные дольки. Некоторые новобранцы предпочитали сидеть, прислонившись спиной к стене, поедая бутерброды и попивая горячую воду. Очереди образовались еще у двух дверей, ведущих в туалеты. Робин была уверена, что они провели в аудитории все утро. Девушка с лицом в форме сердца, которая накануне в храме бросила вызов Мазу, сидела в углу, положив голову на руки. Робин беспокоилась за Уолтера, профессора философии, который, казалось, не мог устоять на ногах, его лицо было белым и потным.

— Ты в порядке? — тихо спросила она, когда он прислонился к стене.

— Да, все хорошо, — сказал он, улыбаясь и сжимая в руках свою кружку. — Дух остается сильным!

В конце концов, дверь в аудиторию снова открылась. Было уже темно, люди спотыкались и шептали извинения, пытаясь найти свободное место.

Когда, наконец, все расселись по местам, Джонатан Уэйс снова вышел в центр внимания. Робин была рада видеть его улыбающимся. Она действительно не хотела, чтобы ее еще больше изводили.

— Вы заслужили отсрочку, — сказал Уэйс под облегченным смехом слушателей. — Настало время медитации и песнопений. Займите удобное положение. Глубокий вдох. На вдохе поднимите руки над головой… медленно опустите их… отпустите дыхание. И: Локах Самастах Сухино Бхаванту… Локах Самастах Сухино Бхаванту….

Мыслить во время пения было невозможно, чувство страха, вины и ужаса постепенно уходило, Робин чувствовала, что растворяется в оглушительном пении, которое эхом отражалось от деревянных стен, обретая собственную силу, существующую независимо от певцов, некую развоплощенную силу, вибрирующую в стенах и в ее собственном теле.