Реальность сердца

— Пей. Может быть, ты умрешь. Но умрешь только ты один. Человек, менявший обличье с каждым новым нарядом, неприметный в толпе, равно готовый притвориться и нищим, и владетелем, и безобидным мышонком, и грозной рысью, не любил лгать. Ложь была лишь инструментом, резцом или пером, долотом или кувалдой, а руки его были привычны ко многим инструментам, но ни один не вошел в его суть. Ложь — яд, медленно разъедающий изнутри того, кто позволил обмануть себя. Лжи, словно яда, нужно касаться в толстых перчатках, чтобы не отравиться самому. Сребровица тоже была ядовита. Росла она лишь в отрогах гор Неверна, и лишь седмицу в год ее можно было собирать, но, должным образом срезанная, высушенная и заваренная, могла творить чудеса. Крестьяне называли ее сребровицей за серебристый пушок на мелких округлых листках, адепты истины же звали ее «господней травой», ибо она была ровесницей Триаде, и создана была в день творения всего сущего. Темный горьковато-сладкий настой «господней травы» позволял на время укрыться от глаз узурпаторов, сбить со следа монахов-ищеек, но этим ее свойства не ограничивались. Она придавала силы и позволяла лучше расслышать волю Господа Фреорна, вселяла уверенность — но еще и раскрывала разум для воли адептов истины, позволяя надеть чужую душу, словно перчатку. Еще сребровица убивала тех, кто принимал ее слишком много или слишком часто. Дары истинного Творца всегда были сладки и горьки, опасны и полезны одновременно, и в том он являл миру свою мудрость и милость, злоупотреблять коими не стоило. Сейчас об этом можно было забыть. Если и существовала крошечная, глупая надежда избежать внимания и кары узурпаторов, то она выглядела как темный, густой, почти нестерпимо горький настой, ибо на три мерки травы пришлась лишь мерка горячей воды, а сладость осталась для иных — умеренных и не совершивших дерзкого безумства. Проследив за тем, чтобы в кружке не осталось ни капли, проповедник отошел на несколько шагов, сел на стул и принялся наблюдать. Воин был красив и силен, умел достойно держаться и вести за собой. Сейчас же он более походил на старую простыню, небрежно выжатую ленивой прачкой. В едином порыве растратив всю силу, что копил годами, перейдя за предел возможного — и все ради суетного тщеславия и властолюбия, — он стал жалок. Дом его был богат, нарядно обставлен и велик. Роскошные покои, в которых повсюду обнаруживались древние реликвии, драгоценные украшения, диковины со всех концов света; щедрый стол; холеные, откормленные слуги; все в этом доме говорило о том, что хозяева его любят не только суть власти, но и ее внешние, зримые атрибуты. Они веками правили одной из самых богатых земель, веками стояли у трона королевской династии. Теперь младший в роду возжелал прикрыться марионеткой-самозванцем и взять бразды правления в свои руки. До сегодняшнего дня проповеднику не было дела до его суетных желаний. Воин тем и отличается от мудреца, что идет на обманчивый огонь тонких свечей: власть, победа, слава. Мирская тщета — его доспех и опора. Он клялся, что власть нужна ему лишь для того, чтобы выполнить волю Создателя. Однако ж, принц, в жилах которого текла кровь узурпаторов, ускользнул из его рук, а глупая дерзость в храме могла стоить жизни многим и многим. Человек, надевший платье небогатого владетеля, выпрямивший плечи в свойственной нищей гордости осанке, сидел на стуле неподвижно. На поясе у него висел кинжал. Старые потертые ножны и добротное лезвие, еще одна деталь, чтобы обмануть самый пристальный взгляд. Лезвие было острым, очень острым: проповедник заточил его сам. Он наблюдал за хозяином дома, за его неглубоким, неровным сном. Наблюдал, не в силах принять окончательное решение. В кабинете они были вдвоем. Сейчас убить глупца смог бы и ребенок. Двое стражей охраняли комнату снаружи, но они ничего не смогли бы сделать. Достаточно вонзить кинжал в ямку над левой ключицей, и воин умрет, даже не поняв, что с ним случилось. Тревожный сон обратится падением во тьму, а там его будет ждать гнев Господа, последний суд и вечность ледяной бездны.

— Господин герцог… — ворвался в комнату один из владетелей, служивших воину.

— Не тревожь его.

— Но он должен знать!.. — В темных глазах полыхала тревога.

— Скажи мне.

— Храм разрушен! Тот, где была коронация! — не только тревога, но и страх, мелкая дрожь рук, лихорадочно мечущийся взгляд… Трусливый слуга — позор хозяину.

— Давно ли?

— С началом всенощной.