Реальность сердца

— Иди, — трус не стоил лишних слов и лишнего внимания. Лживые боги откликнулись — иначе и быть не могло. Храм, что они сочли оскверненным, ибо силу истинного Создателя называют скверной, стерт с лица земли. Что теперь? Гневный взгляд узурпаторов, почувствовавших присутствие Творца, шарит по срединному миру, ищет тех, кто осмелился бросить им вызов. Найдет ли? Не пора ли вынуть кинжал из ножен? Проповедник смотрел на вьющихся вокруг свечи мотыльков. С треском сгорали крылышки тех, кто подлетел слишком близко. Белые, желтые, пятнистые крылышки неразумных однодневок, слишком глупых, чтобы понять: пламя убивает. Боль глодала виски, в хребет словно загнали раскаленную проволоку. Тусклые золотистые ореолы окружали каждый предмет в комнате. Золото узурпаторов, и вовсе нет серебра Господа Фреорна… Обыскивал миры Триады жадный, ненавидящий взгляд, шарил по закоулкам душ, пытался отыскать «осквернителя». Острые ядовитые когти рвали сердце, и оно заходилось в бешеной пляске. Чтобы поднять руку, взяться за кувшин и плеснуть в чашку темной пряно пахнущей жидкости, понадобились долгие, тягучие и напитанные болью минуты. Глоток, еще глоток. Капли сбегали по подбородку, плясала в руке кружка, и драгоценная жидкость даром проливалась на стол. Наутро на светлой столешнице останутся черные пятна. Тот, кто переживет эту ночь, сможет досадовать на испорченную вещь. Вниз, в глубину, во тьму и лед, замерзнуть, сжаться комком бездушной плоти, притвориться камнем, ручьем, соринкой, засохшей травинкой… Не быть. Быть — ветром и тенью, ночью и листвой, пустотой, лишенной примет, лишенной себя. Много раз его заставляли проделывать подобное наставники, и еще много раз он сам уходил в ничто, чтобы не утратить навыка. Прикинуться несуществующим, обмануть алчный взгляд разъяренного ложного божка, грозящегося найти, схватить, уничтожить… Сребровица поможет обмануть, но она не даст надежды. На нее уповать воину, ибо другого он не умеет, и если карающая рука настигнет его — так тому и быть, он заплатит за дерзость, но знающий истину ускользнет, если Создатель будет к нему благосклонен. Уйдет рыбой в темный омут, укроется под корнями, затаится на дне — и, может быть, переждет. Боль тащила на поверхность, назад, пред горящие жаждой мести взоры, но он уходил все ниже, ниже, ниже в небытие. К самой грани смерти, к упоенному забытью агонии, туда, где нет уже ничего, кроме радостного предвкушения полета, а страдание переплавляется в шальную, светлую, мерцающую серебром радость. Оттуда так просто не вернуться, соблазнившись свободой и счастьем, — но долг превыше любого соблазна, а о долге перед Господом он не забудет никогда.

Стон надтреснутого колокола, хриплый звон, лишенный ритма — удар, пауза, удар и долгое, нестерпимое ожидание следующего удара: так бьется сердце. Вопит тело, бьется в жажде жизни, молит о глотке воздуха, но слушать его нельзя. Плоть да подчинится разуму! В огне боли сгорали отпущенные ему годы, превращалось в ветошь полотно будущей жизни. Такова была цена невидимости, небытия, надежды соскользнуть с крючка, который впился под ребра и тащил наружу.

Долгие часы золотые пальцы ощупывали срединный мир, пытаясь выловить в темной воде скользкую серебристую рыбку; долгие часы проповедник лежал распластанным на ледяном лезвии, на грани между жизнью и смертью. Он победил. Фальшивые боги отступились.

Поглазеть на руины сбежалась, кажется, вся столица. Городская стража пропустила не всех, но Рене Алларэ не пришлось утруждать себя уговорами и посулами награды. Арест с алларских полков был снят еще седмицу назад, на следующий день после взрыва. Герцог Скоринг, все еще комендант Собры и без пяти минут регент при короле-самозванце, был достаточно благоразумен, чтобы не устраивать в столице баталии. Он временами казался таким благоразумным, этот герцог Скоринг… жаль, что периоды просветления у него наступали все реже и реже. Из всех людей Рене более всего ненавидел безумцев. Их поступки нельзя было предугадать, и даже предположить, что сделает деятельный умалишенный через минуту — не получалось. Седмицу назад господин Скоринг попытался взять власть силой, арестовать две тысячи человек, обезоружить четыре полка городской стражи; сегодня он играл в любезность, обратившись к владетелям Собры с призывом сложить оружие, забыть о взаимных обидах и прийти к миру и согласию на втором заседании Ассамблеи. Король Араон III обещал даровать прощение даже тем дерзким, что осмелились усомниться в его правах на престол — разумеется, после присяги. Церемония приведения глав Старших Родов к присяге была отложена до времен после Ассамблеи. Услышав сие послание, которое с утра читали на каждой площади герольды, Рене едва не прослезился от умиления.

— Нет поводов сомневаться, что храм рухнул по естественным причинам, — рассуждал он вслух. Гильом Аэллас согласно кивал. Окружающие прислушивались. – Возможно, кто-то предположит, что это кара за оскорбление храма… — чем именно, пусть каждый добавит по вкусу. — Я же в этом сомневаюсь. Еще вчера мне показалось…