"В то время как регент занимался государственными делами, его терзали еще и домашние неурядицы. Герцогиня Беррийская, одолеваемая высочайшей спесью или увязавшая в распутстве, прилюдно устраивала сцены того и другого рода. Домашняя жизнь этой принцессы составляла странное противоречие со вспышками спеси, которые она позволяла себе на виду у всех. Я уже говорил об унизительном рабстве, в котором держал ее граф де Рион, и свою заносчивость по отношению к ней он не ослаблял тем более, что заносчивость эта стала привычной, и его дерзости, его прихоти и его капризы лишь укрепляли постоянство его любовницы. Не стоит забывать и то, что ее уединения в монастыре кармелиток предшествовали оргиям или следовали за ними. Некая монахиня, которая сопровождала принцессу на все монастырские богослужения и с удивлением видела ее простертой ниц и присоединявшей вздохи к самым горячим молитвам, восклицала: "Господи Боже! Да возможно ли, сударыня, чтобы люди распускали о вас столько скандальных слухов, которые доходят и до нас? До чего же злобен свет! Вы живете здесь, словно святая!" В ответ принцесса лишь смеялась. Подобное несоответствие несомненно указывало на определенную степень безумия. Ее страшно досадовало, когда она узнавала, что кто-то порицает ее поведение. В конце концов она забеременела и, когда подошло время родов, держалась достаточно замкнуто, под предлогом мигрени оставаясь зачастую в постели. Но чрезмерное потребление вина и крепких наливок, которые она продолжала пить, распаляло ей кровь. Сильнейшая горячка, начавшаяся у нее во время родов, ввергла ее в страшную опасность. Эта отважная, властная женщина, не считавшаяся ни с какими приличиями, выставлявшая напоказ свою любовную связь с Рионом, льстила себя надеждой, что ей удастся скрыть от чужих глаз последствия этой связи, как если бы поступки принцев когда-либо могли оставаться неведомыми! Входить в ее спальню имели право только Рион, маркиза де Монши, камерфрау и достойная наперсница своей госпожи, а также служанки, без которых больная никак не могла обойтись. Даже регент входил к ней лишь на какие-то минуты; и, хотя нельзя было предположить, что ему ничего не известно о состоянии его дочери, он притворялся в ее присутствии, что ничего не замечает: то ли опасаясь раздражить ее, если покажет себя осведомленным, то ли надеясь, что его молчание остановит болтливость других. Однако все эти предосторожности не предотвратили скандала и вскоре должны были лишь усилить его. Опасность, нависшая над принцессой, была настолько серьезной, что о ней стало известно Ланге, кюре церкви святого Сульпиция. Он отправился в Люксембургский дворец, увиделся там с регентом, завел с ним разговор о необходимости уведомить принцессу об опасности, в которой она находилась, и тем самым побудить ее причаститься, а перед этим, добавил он, следует сделать так, чтобы Рион и г-жа де Монши покинули дворец. Регент, не осмеливаясь ни открыто возразить кюре, ни встревожить дочь предложением причаститься, а еще более возмутить ее предварительным условием священника, попытался дать понять кюре, что удаление Риона и г-жи де Монши вызовет огромный шум. Он предлагал взвешенные решения, но кюре отверг их все, справедливо рассудив, что в случае скандала, подобного этому, в разгар споров об апостольской конституции, в которых ему приходилось играть важную роль, он навлечет на себя хулу противной партии, если не проявит себя неукоснительно строгим священником. Не сумев убедить кюре, регент предложил оставить решение на усмотрение кардинала де Ноайля. Ланге согласился на это, ибо, возможно, был не прочь, чтобы кардинал, проявив снисходительность и отодвинув в сторону подчиненного ему священника, славившегося своей строгой нравственностью, подставил себя под удар противников янсенизма и дал им прекрасный повод для разглагольствований. Кардинал, приглашенный в Люксембургский дворец, явился туда и, после того как регент изложил ему суть вопроса, одобрил поведение кюре и высказался за выпроваживание из дворца обоих участников скандала.
Госпожа де Монши, прекрасно сознававшая опасность положения, в котором оказалась ее госпожа, полагала, что она все предусмотрела, пригласив монаха-францисканца исповедовать принцессу, и не сомневалась, что вслед за этим кюре принесет Святые Дары. И, когда регент вызвал ее к себе, она и не подозревала, что сама была главной темой его совещания с церковнослужителями. Камерфрау приоткрыла дверь, и регент, не выходя в приемную и не приглашая ее войти в кабинет, сообщил ей, на каких условиях принцесса удостоится причащения. Госпожа де Монши, ошеломленная таким приветствием, тем не менее взяла дерзостью, вспылила по поводу оскорбления, нанесенного придворной даме, заверила регента, что ее госпожа не пожертвует ею ради каких-то святош, вернулась к герцогине Беррийской, а несколько минут спустя явилась сказать регенту, что принцесса возмущена столь оскорбительным предложением, и захлопнула за собой дверь. Кардинал, которому регент передал этот ответ, пояснил, что той, кого надлежит выгнать, не поручают говорить от имени хозяина; что именно отцу следует исполнить подобную обязанность и призвать дочь выполнить свой долг. Принц, знавший бешеный нрав своей дочери, отказался сделать это, и тогда кардинал счел своим долгом отправиться к принцессе и самому поговорить с ней. Однако регент, опасаясь, как бы зрелище прелата и кюре не вызвало у больной возмущения, которое станет причиной ее смерти, бросился к кардиналу и стал уговаривать его подождать, пока ее не подготовят к такому посещению. После этого он велел открыть дверь ее спальни и объявил г-же де Монши, что архиепископ и кюре непременно желают поговорить с герцогиней Беррийской. Услышав его, больная впала в ярость как против отца, так и против священников, говоря, что эти ханжи злоупотребляют ее физическим состоянием и ее характером, чтобы обесчестить ее, и что у ее отца достает малодушия и глупости терпеть это, вместо того чтобы велеть вышвырнуть их в окно.
Регент, поставленный в еще более затруднительное положение, чем прежде, вынужден был заявить кардиналу, что больная пребывает в тяжелейшем состоянии и потому с визитом следует повременить. Кардинал, уставший от своих тщетных настояний, удалился, приказав перед этим кюре усердно блюсти обязанности своего священнического сана.
Испытывая сильное облегчение после ухода кардинала, регент очень хотел бы избавиться и от кюре. Однако тот прочно обосновался на посту у дверей спальни принцессы, и в течение двух дней и двух ночей, когда ему нужно было отойти, чтобы отдохнуть или что-нибудь поесть, его заменяли два священника, стоявшие на часах. В конце концов, когда опасность миновала, церковника сняли с караула, и больная обрела возможность думать лишь о восстановлении своего здоровья.
Несмотря на свой гнев против священников, она была охвачена страхом перед адом. Он производил на нее впечатление тем более сильное, что здоровье ее полностью не восстановилось, а ее любовная страсть была как никогда горячей. Рион, пользуясь советами герцога де Лозена, своего дяди, решил воспользоваться настроением любовницы, чтобы подтолкнуть ее к браку, который должен был успокоить ее совесть и обеспечить ей плотские наслаждения. Герцог де Лозен разработал план, обдумал все средства и все уловки, и Рион действовал сообразно его замыслу.
Они не встретили большого противодействия со стороны женщины, обезумевшей от любви, страшащейся дьявола и давно уже попавшей в рабство. Риону нужно было лишь приказать, чтобы она повиновалась; так он и поступил, и от замысла до его исполнения не прошло и четырех дней…
Герцогиня Беррийская умерла спустя очень короткое время.
Принцесса заболела 26 марта; Пасха в тот год пришлась на 9 апреля, и в Страстной вторник герцогиня была уже вне опасности. Следует знать, что у парижских приходов есть обычай разносить в течение Страстной недели облатки всем больным, если только те не принимают их для предсмертного причащения; достаточно лишь, чтобы эти люди были не в состоянии идти в церковь, дабы исполнять там пасхальные обряды. Так что были сразу две причины отнести облатку принцессе: состояние ее здоровья и праздничное время. Однако народу не суждено было увидеть исполнения этого святого долга, мотивы отказа стали известны, и из-за этого Пасхальная неделя прошла в Париже особенно тягостно.
Хотя принцесса и стояла на пути к выздоровлению, она была еще далеко не в состоянии выдерживать тяготы путешествия. Тем не менее, несмотря на все увещания, с которыми к ней обращались, в Страстной понедельник она отправилась в путь, намереваясь обосноваться в Мёдоне. Ее брак уже свершился, то есть она и Рион получили благословение весьма сговорчивого и хорошо оплаченного священника. Этого было вполне достаточно для того, чтобы успокоить или предвосхитить угрызения совести женщины, но явно не хватало для того, чтобы удостоверить бракосочетание принцессы крови, внучки короля.
Регент знал об этом браке, но противился ему довольно вяло. Он полагал, что если дочь снова впадет в состояние, в котором она уже побывала, то откровенность, проявленная в отношении кюре, сделает его более податливым и вынудит его избежать огласки. Однако снисходительность герцога была непостижима и заставляла думать, что между отцом и дочерью существует близость, превосходящая отцовскую и дочернюю любовь, и что отец опасается, как бы в приступе бешеной досады дочь не сделала некоего признания. К несчастью, все было вполне вероятно со стороны двух этих людей, настолько лишенных щепетильности и нравственных правил…
Через несколько дней принцесса пригласила своего отца приехать отужинать в Мёдоне, где она хотела устроить празднество. Дело было в первых числах мая… Она пожелала, чтобы ужин проходил на террасе, несмотря на все сделанные ей предостережения по поводу вечерней прохлады и опасности возврата болезни, ибо здоровье ее не укрепилось должным образом.
И то, что ей предвещали, произошло: у нее началась лихорадка, которая ее уже не отпускала. Поскольку регент оправдывал редкость своих визитов к ней занятостью делами, она приняла решение переехать в замок Ла-Мюэт, близость которого к Парижу должна была обязать отца видеться с нею чаще.
Переезд из Мёдона в Ла-Мюэт усугубил осложнения ее болезни. К середине июля ее здоровье настолько ухудшилось, что пришлось произнести при ней страшное слово "смерть". Однако принцесса не была испугана этим: она приказала отслужить в ее спальне мессу и приняла причастие при открытых дверях, как если бы давала праздничную аудиенцию. Мужество вдыхала в нее и поддерживала в ней гордыня, ибо, как только церемония завершилась, принцесса отпустила присутствующих и поинтересовалась у своих близких, не так ли умирают с величием…
Поскольку у врачей уже не оставалось надежды, было предложено дать ей эликсир Гарюса, который был тогда в большой моде. Гарюс прописывал его лично и при этом прежде всего запрещал давать больному какое-либо слабительное, говоря, что иначе его элексир обратится в яд. В течение нескольких минут больная, казалось, ожила, и это улучшение ее состояния продолжалось до следующего дня. Утверждают, что Ширак, оберегая честь врача, способного скорее пожертвовать больным, чем уступить славу излечения знахарю, дал принцессе слабительное, после чего ей тотчас же стало смертельно плохо, она впала в агонию и умерла в ночь с 20 на 21 июля. Гарюс во всеуслышание обвинил Ширака в убийстве, но тот ничуть не смутился, с презрением посмотрел на знахаря и покинул Ла-Мюэт, где ему нечего было больше делать.
Так в возрасте двадцати четырех лет скончалась принцесса, прославившаяся в равной степени умом, красотой, безрассудством и пороками. Ее мать и бабка встретили известие об этой смерти, выказывая более благопристойности, чем печали. Отец же ее пребывал в глубочайшей скорби, но вскоре, возможно даже не задумываясь об этом, он ощутил облегчение от того, что ему более не приходится испытывать на себе капризы и взрывы ярости безумицы и терпеть докуку от ее нелепого замужества…
Герцог де Сен-Симон утверждает, будто при вскрытии тела герцогини Беррийской обнаружилось, что она уже снова была беременна. В любом случае, после своих родов времени она даром не теряла. Однако Сен-Симон должен был быть осведомлен в этом вопросе, так как его жена, будучи придворной дамой принцессы, присутствовала при этом вскрытии.
Сердце ее отнесли в монастырь Валь-де-Грас, а тело — в Сен-Дени. При ее погребении не было траурной церемонии, и тело покойницы не окропляли святой водой; траурный кортеж был скромен, а во время церковной службы благоразумно воздержались от надгробного слова…
Еще одна пустячная подробность может дать некоторое представление о характере принцессы. В начале своей болезни она дала обет в течение полугода одеваться во все белое и так же одевать своих слуг и, дабы исполнить этот обет, приказала отделать карету, конскую упряжь и лакейские ливреи серебром, желая несколько облагородить роскошью эту монашескую набожность".
