Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Красив Schloss — замок великих герцогов. Он окружен рвом, частью заполненным водой. Кое-где еще сохранились подъемные мосты. Стены внешнего обвода, часть замковых сооружений и башня с курантами (Turmuhrglockenspiel) построены в Средние века, а большой дворец в стиле итальянского Ренессанса — в начале XIX века. Здесь хранится знаменитая Мадонна Гольбейна[503].

Вернулись мы в лагерь рано. Гештаповец так напугал вахмана Ганса, что наша прогулка ограничилась 1½ часами вместо разрешенных лагерфюрером 4 часов.

Жаль Николая Остроженко[504]. Он хороший, душевный, несколько даже сантиментальный парень. Я помню тот злополучный день, когда нас загнали в «Орфеум», чтобы «развлечь» каким-то балаганным представлением и тем самым отвлечь от мыслей о родине. Николай сидел тогда в партере, с глазами, полными слез. Он говорил мне на следующий день: «Если бы вы знали, Георгий, какого труда мне стоило сдержаться, не зареветь белугой на весь „Орфеум“».

Чувствительная натура, но чистая душа.

И вот его нет среди нас. Сегодня шеф отправил его за саботаж в гештапо.

Нас гнали из лагеря на ночную работу. Шли мы вразвалку, медленно, не торопясь. Вахманы нас не подгоняли и не тревожили.

Из переулка, вливающегося в Райнштрассе, вышла со вкусом одетая дама лет тридцати. Завидев ее издалека, Беломар толкнул в бок Козлова.

— Слушай, Козлик, ты всегда говоришь, что все немки — уроды. А вот ты и неправ. Посмотри на эту: красавица, какие только в сказках бывают.

— Что она красива, я не спорю, — пробасил Козлов, — но я убежден, что если она и немка, то в ней 50 % процентов славянской крови. Не веришь? Держу пари на пайку. Хочешь?

— Ну тебя к бисовой маме! Ты еще, пожалуй, оставишь меня без пайки.

Но вот дама поравнялась с нами. И как же мы удивились, когда из ее уст полилась чистейшая русская речь:

— Здравствуйте, дорогие соотечественники!

— Гутен абенд, либе фрау или фройляйн! Не знаем, как вас лучше назвать.

— А вы не смейтесь надо мной, милые земляки. Какая я фрау, какая я фройляйн! Я просто несчастная русская женщина.

— Разве вы русская? А мы-то думали, что вы немка.

— Нет, я чистокровная русская.

— Вы военнопленная или цивильная?

— Ни то, ни другое.

— Но почему же вы несчастны? Ведь вы на свободе.

— Призрачная это свобода. Какая свобода может быть вне родной земли. Это — изгнание, экзиль[505]. Помните у Лермонтова: «Зеленый листок оторвался от ветки родимой…»[506].

— Ай-ай-ай, как же это вы оторвались?

— Поверьте, что моей вины в этом нет: ведь я родилась на чужбине. Увы, я — русская без гражданства, без родины. Ах, как же я завидую вам!

— Нам завидуете, нашей каторжной жизни?! Разве вы не видите на наших спинах «SU»?

— Именно этому я и завидую. Вы должны гордиться этими двумя буквами: они напоминают вам в изгнании о том, что у вас есть родина. А что сказать обо мне, моих родителях, моих друзьях… Горько, тяжело от сознания, что «нет у нас родины, нет нам изгнания»[507].

Слезы блеснули в глазах дамы.

— Не говорите так. Раз вы испытываете муки ностальгии, значит, у вас есть родина. Как знать, может быть, мы еще встретимся с вами на родной земле.

Нам так хотелось сказать ей много хороших слов, но вахман заторопил на МАД.

Бережной удивил меня своей «добротой».

— Хотите, Георгий, научу вас хорошо работать?

— Вы это всерьез или в шутку?

— Зачем в шутку? Совершенно серьезно говорю.

— Мой дружеский совет вам, Бережной: никому не делайте таких постыдных предложений.

— Почему обижаетесь, Георгий? Ведь я вам добра желаю. Все-таки как-никак экстраброт заработать можно.

— Такого добра не надо. Пока вы на этой проклятой земле, постарайтесь разучиться хорошо работать. А если уж очень хочется учить чему-либо, так научите, как лучше маскироваться.

Парень он неплохой, но, видимо, не понял обстановки.

Ночью Петро Ткаченко переломал все сверла. Форарбайтер[508] Филипп Хаас прогнал его и поставил к станку меня.

Просверлив одну дырку в крышке для картофелечистки, я отправился в аборт. Сидел там до тех пор, пока не выгнал Хаас.

Вернувшись к станку, включил его и перевел на холостой ход.

Так простоял до 6 часов утра.

Итог 12-часовой работы — одна просверленная вместо возможных 150 × 200.

В следующую ночь Хаас снова поставил меня к сверлильному станку, три часа я вертел все ту же дырку. Филипп заметил и стал орать. Я перевел сверло и, дав максимальную скорость, с размаху врезал его в крышку. Сверло полетело, электромотор сгорел.

Филипп взбесился, опрокинул на меня ушат из «сакраменто эмоль» и «сакраменто нох эмоль»[509], но от применения физических методов отказался. Он прогнал меня от станка, заявив: «Зи хабен кайне арбайтсфеишькайт»[510]. Такая оценка нисколько не вредит моему здоровью.

Распрощавшись без сожаления с профессией сверлильщика, я вернулся на прежнюю работу грузчика и переносчика (Transport).

Здесь лучше, потому что больше всяких возможностей для маскировки.