Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Построили «драй-унд-драй». Вошли гештаповцы с переводчиком.

— Кто бросал камни?

Молчание.

— Отвечайте же: кто бросал камни? Говорите, а то будет хуже.

Снова ни звука.

— В третий раз спрашиваю: кто бросал?

Никто не отозвался.

Тогда вывели из строя каждого шестого.

— Расстреляем их, если не скажете.

Кое-кто струсил. Дерягин поднял руку:

— Музыка знает.

Вывели Музыку.

— Говори.

— Ничего не знаю, ничего не ведаю.

Матрос Жорж с Тимуром набросились на Музыку:

— В Христа, в бога, в богородицу…! Говори, пока цел!

Молчит.

Искровенили Музыке морду, выбили зуб.

Из строя вышел всегда уравновешенный Николай Веркин и с размаху ударил матроса Жоржа. Тот с катушек долой, а Тимур с испугу спрятался за спины гештаповцев. Переводчик заорал на Веркина:

— Как ты смеешь, мерзавец, драться в присутствии самого помощника начальника гештапо всей Юго-Западной Германии! Да мы тебе кости переломаем!

— Я не позволю, — спокойно ответил Николай Веркин, — чтобы всякая татарская морда издевалась над русской верой.

Переводчик подтвердил гештаповцам, что Жорж и Тимур действительно оскорбляли православно-русские святыни.

Гештаповцы улыбаются. Они рады, что среди пленяг нашелся хоть один верующий, не зараженный «жидомасонством». Откуда им знать, что Николай давно уже не верит ни в бога, ни в черта.

Все-таки они дали ему в ухо, когда он отказался выдать виновника происшествия.

— Не знаю, не видел, — вот и весь сказ Николая.

Снова прохрипел голос переводчика:

— Ну так кто же бросал камни?

Пленяги будто набрали воды в рот.

На сей раз в ход пошли бамбусы и гуммикнипели эсдэковцев[529].

Из задней шеренги высунулась рука и прозвучал голос Самборского:

— Пан толмечер[530], я бачив, хто це бросыв.

Он показал на Столярова и Сидоренко.

Их увели в гештапо.

Весь день разговоры и споры по поводу вчерашнего. Самборскому, Дерягину и Геращенко сказали в глаза, что их поведение — предательское.

Они в ответ:

— Не желаем, чтобы нас беспокоили ночью из‐за каких-то хулиганов.

В фестхалле расслоение: большинство возмущено поведением матроса Жоржа, Тимура, Самборского, Дерягина, но есть и такие, которые их оправдывают.

Музыка — молодец.

Доктора и Лукьянова угнали в Пфунгштадт (7 км от Дармштадта). Когда их уводили, Лукьянов сказал: Колосковский проиграл мне 100 марок. Беру взамен его ботинки.

Вечером Колосковский заявил об этом матросу Жоржу, Жорж — вахманам, вахманы — лагерфюреру, тот — гештапо.

На следующий день гештаповец с вахманом, захватив Колосковского и матроса Жоржа, отправились в Пфунгштадт. Найдя Лукьянова, они зверски лупили его. Колосковский и матрос Жорж свирепостью превзошли даже гештаповца: они били Лукьянова сапожной лапой и колодкой (сами потом открыто хвастались этим).

Лукьянова отправили в гештапо.

Жаль, очень жаль парня!

Он немного жуликоват, отчасти вороват, к тому же очкарь большой руки, но есть у него немало хороших качеств. Самое ценное в Лукьянове: он упорно не хотел работать на фрицев и делал им всякие пакости. Про него смело можно сказать: он не наработал немцам и на пфенниг, а вреда причинил на тысячи марок.

Драпая с Украины, гитлеровцы жгут села и города, а жителей угоняют в Немечину. Этого не скрывают даже нацистские газеты.

Вечером, когда нас вели с фабрики в фестхалле, дорогу пересекла длиннейшим хвостом растянувшаяся толпа советских людей, увезенных в рабство. Это были исключительно женщины, девушки, малые дети. Немецкие солдаты гнали их с вокзала в лагерь.

Мы вынуждены были остановиться, чтобы пропустить колонну депортированных советских людей. Страшная картина представилась нам. Качаясь от усталости и спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, идут босые, оборванные, голодные, грязные женщины и девушки. Дети пугливо жмутся к матерям, тревожно озираются по сторонам, вздрагивают при каждом окрике вахмана.

Какой-то зубоскал из наших пленяг вздумал «пошутковать»:

— А ну, кто тут есть галушечницы? Выходи сюда.

— Молчи, дурак! — прикрикнул на него Козлов. — Нашел время шутить. Реветь надо, а не ерничать.

Никого так не жаль, как ни в чем не повинных детей. Лишь немногие счастливцы вернутся в родные места. Тысячи, десятки тысяч погибнут в этом распроклятом Райше.

Фестхалле перегородили поперек двойным забором из колючей проволоки. Нас уплотнили в трех бараках левой (западной) стороны. Правая (тоже три барака) пока свободна. Не знаю, кого там поселят.

До сих пор кранкую и поэтому живу в кранкенштубе[531]. Нас четверо: кох Александр Владимирович, санитар Николай Петренко, Харис Каримов (его называют у нас Борисом) и я.

Хочу быть вечным кранковщиком и надолго, до скончания Райша, осесть в изоляторе. Миловидная, гуманная, чуткая швестер Элизе, ведающая кранкенштубе и кранкенревиром[532], всегда выгораживает нашего брата кранковщика. Она не гонит нас отсюда, а лишь просит соблюдать чистоту и порядок.