Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Беломар, Козлов, Каримов и я прижались к колючей проволоке с одной стороны коридора, а в 5 метрах от нас прильнули к штахельдратцауну Мария и Галя Хроленко, Аня Мироненко, Мария Крымская, Аня Ленинградская и прехорошенькая девчурка, прозванная Куклёнком.

Бедные, бедные девушки. Когда гляжу на них, к горлу подкатывается комок, глаза застилает пелена. За что, за какие грехи предков осуждены на адские муки, брошены в Райш? И когда? В самую цветущую пору жизни, на заре туманной юности своей. Ведь самой старшей из них — 20 лет, Гале Хроленко — 17, а Куклёнку лишь недавно исполнилось 16. Грубые солдатские руки вырвали их из материнских объятий, угнали далеко от родимых полей, кинули в пекло концлагеря.

Грустные, грустные очи смотрят на нас сквозь сетку штахельдратцауна. В них и смертная тоска, и надежда. Они так жаждут ласкового слова, утешения, сочувствия. Слезные речи льются из уст, а глаза наполняются влагой.

— У нас на «Теве» верксполицаи зверски избили Иру Горшкову, — говорит Аня Мироненко. — Мы принесли ее на руках в лагерь, и вот уже три дня она не встает с койки.

— За что же, Аня, ее били?

— За то, что она пела наши, советские песни.

— Не только петь, скоро и дышать запретят нам, — жалуется Галя Хроленко. — Чуть что не по-ихнему, тотчас же берутся за бамбусы и гуммикнипели.

— Да что там, — продолжает Аня Мироненко, — даже смеяться нельзя. Недавно верксполицай полез на окно, чтобы «фердункелюнг махен»[648]. Он сделал это так неуклюже и неловко, что мы с Марией и Галей Хроленко прыснули со смеху. Полицай разозлился и набросился на нас. Уж он бил, бил нас по чем попало. Лупил и палкой, и кулаком, и ногой. Не знаю, как мы только живы остались.

— Разве можно так издеваться над девушками, сиротками, — чуть не плача, говорит Куклёнок. — Мы и так еле стоим на ногах от голода и двенадцатичасовой тяжелой работы, а тут еще нас бьют и топчут ногами. А защищать нас некому.

— Не плачь, милый Куклёнок, отольются волку овечьи слезы.

— А тут еще свои иногда насмехаются над нами, — говорит Аня Ленинградская. — У нас на «Тева» есть один пленяга. Ужасно противный. Он всегда дразнит девушек: «За корку хлеба немцам продались!» Я ему говорю: «Не продались мы, а так же, как и вы, попали в лапы к немцам. А кто виноват? Разве мы? Нет, скорее вы. Не попали бы вы в плен, и нас не было бы здесь». Он послушает да опять затянет свою песню: «За корку хлеба немцам продались». Вообще препротивный. Ненавижу его.

— Конечно, Аня, не вы и не мы виноваты в том, что сидим здесь за штахельдратом. Однако ссориться со своими не надо. Ведь мы всегда можем найти общий язык.

— А пусть он не насмехается. Разве мы здесь по своей воле? Нет! Одних погнали, другие сами бежали от террора.

— Ой ли, не за шляпками ли полетели в Берлин?

— Какие шляпы! Что за глупости! Может быть, и были такие, но это единицы. А большинство насильно угнали в Германию. Возьмите вот хоть Аню Мироненко, Марию и Галю Хроленко, нашего Куклёнка. Как они попали сюда? Да очень просто: расстреляли родителей, а девушек увезли в немецкую неволю.

— Но ведь были и добровольцы.

— Это немцы называют их добровольцами. На самом же деле их схватили во время облавы и привезли в Арбайтзамт[649]. Сюда же вызвали повестками многих других девушек и юношей. Их погнали на строительство дорог, укреплений. Поработали они там недели две-три, а потом их посадили в поезд и привезли в Германию.

— Вы сказали, что некоторые бежали от террора. Как это?

— А вот как: я жила у родителей на Ильмени. Вдруг приказ ортскоммаданта: представить туда-то столько-то девушек в возрасте от 16 до 20 лет. Сегодня 10, завтра 15, послезавтра еще 12. Староста назначает. Везут. Куда же? Одна девушка сбежала и рассказала: в солдатский дом терпимости. Бежавшую поймали. Она повесилась. Родители срочно снарядили меня и отправили за 100 километров, к родственникам. Но я не доехала: в пути меня схватили и после всяких допросов и расспросов повезли в Германию.

— У нас в Джанкое было почти так же, — говорит Мария Крымская. — Арбайтзамт объявил: нужны молодые девушки для работы в ресторане. Потянулись голодные и те, которые боялись угона в Германию. Где же они оказались на самом деле? В офицерском пуффе[650]

[651].

— А все-таки нет несчастнее нас, девушек. Вас морят голодом, бьют, убивают, пытают, казнят. С нами они поступают точно так же. Но кроме того нас они могут подвергнуть такому физическому и моральному насилию, от которого вы избавлены самой природой.

Задушевный разговор был прерван криками вахманов и их энергичными действиями.

За исключением двух-трех беверте, все наши пленяги с МАД старательно и довольно успешно маскируются. Как это ни странно, даже Вареник заразился всеобщим маскировочным настроением. Хариса же Каримова просто не узнаю. Он целый день просиживает в аборте, хотя и не курит.