– Допустим? – горько повторила Рейна. – Допустим?.. Допустим, что полтора года непрерывных изнасилований и издевательств выглядят немного хуже, чем сидение в подполе на хуторе у деда Косты? Ничего себе допущение…
– Знаешь что? – сердито проговорил Нир. – У меня из головы не выходит совсем другое. Помнишь того парикмахера, про которого рассказал ей Золман? Того, который сам, своей волей лег в яму и попросил смерти. Он поступил верно? Или нет? Ну, скажи, скажи!
Рейна молчала.
– Она упоминала и о другом, – продолжал он уже спокойней. – Помнишь, о немцах и румынах? Румыны намеренно мучили, но не могли организовать массовое истребление. А вот швабы, наоборот, стремились к эффективности, не жалели средств, строили лагеря смерти, тратились на транспорт и логистику, зато убивали максимально быстро, то есть менее болезненно. Тот же вопрос: что было лучше для жертв? Оказаться в Копайгороде под румынами или в Кракове под немцами? Это тот же вопрос, который ставишь ты: умереть ли от одного удара или тонуть в мучениях? Ну, что ты молчишь? Скажи, если тебе все так ясно…
– Не знаю, – отвечала Рейна. – Не могу.
– Вот именно! – воскликнул Нир. – Не можешь! И я не могу. И никто не может, если он нормальный человек. Потому что на этот вопрос нет ответа. Потому что сам этот вопрос невозможен. Его просто не должно быть. Бывают такие вопросы, которых не должно быть. Что правильней – жук или лужа? Что справедливей – луна или кошка? Нелепо, правда? Вот и твое «что лучше?» той же породы. Нельзя задавать вопросы, на которые не бывает ответа. Нельзя!
– А что можно? – тихо спросила она. – Что мы можем сделать теперь? Наверно, ты прав, и я зря сравниваю. Потому что страшно и то, и другое. Потому что сравнивать страдание со страданием – это как жука с лужей. Наверно. Но даже если так, мы все равно проиграли. Давидка все равно погибнет – от топора ли на поле, от лопатки ли в овраге или от дубья на улице этой проклятой… как ее… Новоселицы. Или сгорит от тифа. Или утонет. Или замерзнет в Транснистрии во время перехода. Он умрет так или иначе, потому что восьмилетний ребенок не мог тогда выжить в принципе. Ты же помнишь ее рассказ: к декабрю остались только молодые женщины, все остальные сгинули. В этом все дело: мы ничего не можем изменить. Ничего. Ничего.
Они помолчали. За окном голубело жаркое иерусалимское небо, шумел перегруженный автомобилями проспект, и перпендикулярная к нему кипарисная аллея уходила в тишину, к будке на въезде в Учреждение, к круглой площади, полной бесплотных душ, к зависшему над оврагом вагону и к архиву, где стояли на полках пыльные папки и мерцали экраны мониторов.
– Она-то думает иначе… – задумчиво произнес Нир.
– Кто?
– Твоя бабушка. Ее последние слова остались почти теми же. Если кто-то и может что-либо изменить…
– …так это я? – подхватила Рейна. – Ага, как же.
Слышали, пробовали.
– Я сказал «почти теми же», – улыбнулся Нир. – Почти. На этот раз она имела в виду не только тебя одну. Помнишь, это уже не просто «замечательная внучка», но «замечательные дети».
– Ну и что? – поморщилась девушка. – Какая разница? Мы действительно сделали это вдвоем с тобой. И что? Помогло?
– По-моему, ты рано сдаешься, – сказал он. – Смотри, Рейна. Ты ведь доказала, что связь есть. Это факт. Я в жизни бы не подумал, что такое возможно. Я ведь не верил тебе до самого последнего момента, до вчерашней ночи. Не верил, пока сам не увидел. Меняешь настоящее – изменяется прошлое. Ты сама-то понимаешь, что это значит? Как говорит твоя удивительная бабуля, история – это не то, что было, это то, что стало.
Рейна усмехнулась:
– Забавно, правда? Теперь ты будто уговариваешь меня в этом. Роли поменялись, а?
– Я не уговариваю, – с досадой возразил Нир. – Я обращаю твое внимание, что ты все время говорила о связи между личными судьбами. О частной связи между тобой и бабушкой, между Рейной Первой и Рейной Второй. Ты меняла свою жизнь здесь и сейчас, и это сразу влияло там и тогда. Но влияло лишь на том же самом личном уровне. А это, как ты верно подметила, не могло помочь в главном. Как ни меняй эти личные обстоятельства, Давидка в принципе не в состоянии выжить в таких условиях. Вывод?
– Вывод? – рассеянно повторила она. – Какой вывод?
– Вывод, на мой взгляд, очевиден, – пожал плечами Нир. – Меняя частное в настоящем, в прошлом ты тоже влияешь только на частное. Но если хочешь изменить в прошлом что-то глобальное…
Рейна вскочила на ноги.
– …то требуется глобальное изменение и в настоящем! – заключила она. – Давидка будет умирать, пока не отменить… пока мы не отменим Катастрофу! Мы должны отменить всю Катастрофу! Чтобы остались живы все! Все! Нирке, милый, какой ты, оказывается, умница! Я и не думала…
– Где уж нам, ариэльским, – солидно отвечал Нир. – Мы ведь технионов не кончали. Ну вот. Теперь, когда мы наконец разобрались в природе вопроса, осталась сущая безделица – осуществить это на практике. Что, как сказала бы уже моя бабуля, не легче, чем уговорить светлейшего пана Пилсудского отдать свою дочь за сына кладбищенского служки Зяму Хаймовича…