Реки судеб человеческих

И друзья, привязав лодку к свае причала, отправились к дому Сенцовых, прихватив сумки с рыбой, удочки и весла.

Отец Курта, Бертольд Рихтер, появился в Поволжье в одна тысяча девятьсот пятнадцатом в качестве проходящего лечение военнопленного.

В одна тысяча девятьсот четырнадцатом, только что окончив Берлинский университет Фридриха Вильгельма, поддавшись патриотическому порыву, словно пожар распространившемуся в студенческой среде с началом вступления Германии в Первую мировую войну, он записался добровольцем в армию. Его родители не успели отговорить сына от принятия такого решения. Отец Бертольда, крупный промышленник, снабжавший войска кайзера амуницией, топливом и продовольствием, пытался как-то повлиять на судьбу новобранца, пользуясь большим влиянием в высших эшелонах армейского руководства. Но события развивались слишком быстро, и пока он хлопотал о том, чтобы Бертольд не попал непосредственно на фронт в самую горячую пору ожесточенного противостояния армий, вступивших в сражения с особым азартом еще свежих, не испытавших всего ужаса самой кровопролитной войны в истории, юноша уже принял участие в битве у города Гумбиннена.

Он очнулся оттого, что сильно тряхнуло повозку, на которой его и еще человек пять везли куда-то, явно удаляясь от поля боя. Канонада еще не стихла, но не была такой интенсивной, как в те часы, когда он только вступил в этот свой первый и последний бой. Рядом с повозкой шло множество безоружных немецких солдат, за ними виднелись сопровождавшие их русские конные казаки. Колонна военнопленных растянулась на сотни метров и, медленно, извиваясь, втягивалась в большое село, улицы которого были заполнены полевыми кухнями, лошадьми, солдатами, повозками с ранеными. Бертольд плохо помнил первые дни в госпитале, операцию, которую провел русский доктор, только коротко поговоривший с ним на настоящем немецком языке:

– Ну что, горе-воин, отнимем ногу или попробуем оставить?

Бертольд с ужасом уставился на усталое лицо наклонившегося над ним уже не молодого хирурга. Этот человек в заляпанном кровью и чем-то желтым халате смотрел на своего пациента, подняв руки в резиновых перчатках, и ждал, видимо, ответа, в котором должна была быть решимость. Старый доктор был человеком чести и для него было важно понять, готов раненый сопротивляться своей беде, трагедии, которая его настигла, или сдался и покорился судьбе? У хирурга было мало времени. Раненых подвозили непрерывно и одно дело – ампутация, быстрое и несложное действие, другое – операция, которая требует терпения, филигранного умения собирать осколки кости, сшивать разорванные сосуды и плоть, и восстанавливать изувеченное тело в той мере, в которой это вообще возможно.

– Умоляю, доктор! Оставьте ногу, умоляю! – вот все, что он произнес до того, как потерял сознание от ужаса, забравшегося куда-то вниз живота, неиспытанного прежде, а на самом деле – от марлевой маски с хлороформом.

«Инвалид! Я инвалид!» – было первое, что обрушилось на него после того, как он очнулся на раскладной койке в палатке с красным крестом, и тут же пришла заполнившая грудь радость, когда он рукой нащупал свою ногу, всю в бинтах, но всю, до ступни, которую почувствовал, до пальцев, которыми сумел шевельнуть. Доктор спас его, но коленная чашечка была раздроблена столь основательно, что передвигаться Бертольд впоследствии сможет только с тростью, прихрамывая, с невозможностью полноценно согнуть ногу в собранном добрым доктором колене. Ему повезло еще и в том, что в начальный период войны к пленным, и особенно к раненым, отношение было в некотором смысле даже рыцарским. Раненый воин! В этом понятии присутствовала честь, воинская честь, ну и еще к нему добавлялось чисто русское – сердобольность, милосердие к несчастным, к страдающим.