Рекламный ролик

«Почему? — растерялся Костя. — Отец перенес пацаном блокаду в Ленинграде, мать не пострашилась зайти в барак к тифозным раненым, хлебнули лиха, дай бог! Но ведь не стали алкашами, как эти… Худо-бедно обеспечили меня, вкалывать научили — поклон им до земли! Не шаромыжничали, как эти, не воровали, покупали на свои! И я для сына честно постараюсь, иначе зачем и жить?! Рисковать рискую с ними на равных. Заплатить им? Заплачу! Просто я по-дурацки воспитан. Самоед, скорпион…»

Брезент вокруг дыр от выстрела отрывается целыми лоскутами. Костя осторожно посветил фонариком сквозь проем дыры: луч пересчитал стеклянные нити дождя и высветил козью голову со слипшейся шерстью. Костя спешно заложил стену палатки рюкзаками, и видение исчезло. Сердце стучало, как кузнечик в кулаке…

Гарькавый вслух продолжил свои воспоминания, его знобило, пережитое минуту назад требовало выхода.

— Старухи зыркают из окна — сожрать готовы, а у меня мочи нет ступить за порог. Сроду не якшался с этакой чистюлей! Заперла она меня в ванной, флаконов там всяких — уйма! Держись, Олежка, приказываю себе, нельзя ни глоточка! А она простыню на кровати постелила голубую, аж хрустит… Эта, как ее, наволочка тоже хрустит! Сама к подруге ушла ночевать. Ворочаюсь ночью, ворочаюсь… Потом плюнул — закатал матрац и даванул храповицкого на голой сетке. Утром увидала, губы кусает… Неделю прожили и не коснулся ее ни разу: трезвый вроде, а не могу на простыне, хоть караул кричи! Она наоборот: без чистого белья — наотрез! Уж поломал я тогда головушку… Гадаю, ну на кой черт ей сын от ханурика? Уж если прижало, что невмоготу, съездила бы в санаторий профсоюзный, где порядочные отдыхают, в Крым или на Кавказ. Однажды созналась. Воспитать, говорит, воспитаю сына без тебя, на пушечный выстрел не подпущу к нему, но кровь у него должна быть твоя — мужская, бешеная! Лава у тебя, а не кровь! Я плащишко на плечи и ходу от нее… Еще безотцовщину я не плодил, сам вырос сиротой… А письма ее во — под майкой храню!

Гарькавый зашелестел в темноте бумагой. У Кости перехватило дыхание, волна внезапной жгучей жалости к Гарькавому вышибла слезы из глаз. Не в силах оставаться рядом с ним, он нащупал топор и выполз из палатки наружу.

Дождь утихал. Пересиливая страх перед медведем, Костя быстро напластал сухих еловых сучьев, в считанные секунды распалил яркий костер — школа Грини даром не прошла. Мысль о том, что он единственный на белом свете, кто способен помочь Гарькавому, зарядила его безудержной отвагой. Он откинул полог палатки и вытянул рюкзак с бутылками.

— Ты че? — всполошился Гарькавый.

— Вылазь! — приказал Костя. В голосе прозвучала жесткая гипнотизирующая сила, коей Гарькавый сам подминал недругов.

Гарькавый неохотно выполз на мокрую траву и замер от изумления: операторишка, муравей из муравьев, отмахнул ударом горлышко от бутылки и опрокинул ее в рот. Выпил ровно половину, остальное протянул Гарькавому.

— Залпом! — сказал Костя. Он отлично понимал, чем может окончиться затея, но был обреченно спокоен.

Оба долго и молча смотрели друг на друга, пока хмель не ударил в головы.

— И дальше что? — насмешливо спросил Гарькавый.

Костя подобно циркачу зажонглировал в воздухе непочатой бутылкой. Гарькавый онемел: демон перед ним хлопал в ладоши, пошел в пляс, а бутылка целехонькой кувыркалась в воздухе.

— Слабо тебе, как я, слабо! Не могешь! — хохотал, искушал Гарькавого демон.

И он клюнул на уловку — зажегся недобрым азартом. Тоже выхватил из рюкзака бутылку, нелепо подкинул ее над головой, а, ловя, налетел на Ивина, растянулся на земле — разбил бутылку вдребезги. По пальцам обильно потекла кровь. Константин не потерял самообладания: сейчас или никогда!

— Хопа! — он швырнул в валун очередную бутылку, осколки посыпались на палатку.

— Не снять тебе медведя, пока пьешь! Слабо тебе! Зачем тебе «Красногорск» за четыреста рублей?! У тебя глаза желтые, цирроз, жить осталось год, два, три от силы! Выбирай: медведь или водка! — кинул Костя бутылку под ноги Гарькавому, брызги омочили сапоги.

Гарькавый сдавленно прохрипел угрозу, заизгибался, будто под майку заползла гадюка. Схватил топор и, слепо размахивая им, метнулся к Косте. Но тут Гриня, наблюдавший за сценой из палатки, предупредительно выстрелил в воздух — навел на друга черный зрачок дула. И Гарькавый обрушил удар обухом топора на рюкзак с бутылками…

Костя кинул топор в кусты, вытряхнул из рюкзака стеклянное крошево. Подсел к Гарькавому, лежавшему ничком на траве. Плечи Гарькавого подрагивали…

— И хорошо, и не стесняйся… И сын у тебя еще будет… И все будет…

После гибели козы-любимицы, после того, как подержал Гарькавого под мушкой ружья, Гриню словно подменили. На протянутую Гарькавым пачку папирос послушный в прошлом раб уставился, будто и не понимая, что от него требуют.

— Однахо в последний раз, Олех Палч…

К удивлению Кости Гарькавый не вспылил, более того — пошутил добродушно:

— Ладненько, косолапый. Глядишь, и брошу курить по твоей милости…