Реквием по живущему

Уже после того, как я потеряла все: и его, и дитя. Вот как оно вышло! Хотел убить меня, а убил своего ребенка. И деньги все мои стащил, чтоб, значит, на кого иного подумали. Потом, наверно, они ему руки жгли, так что, думаю, швырнул он их где-нибудь в речку или в печи уничтожил. А после сбежал из крепости, боясь, что я его следователю выдам. Но этого я даже тогда не могла. Не то на уме у меня было...» — «Дальше я знаю,— сказал Одинокий.— Ты мне дальше уже рассказывала. И про мышьяк, и про пса...» — «Обожди,— сказала хозяйка.— Я не про то... По правде, не для того я его повсюду искала, чтоб мышьяком отравить. Главное тут другое было — хотя б разок на него поглядеть, в глаза ему заглянуть, чтоб муку там прочитать да раскаянье... Ты не поверишь,— сказала она, помолчав и улыбнувшись,— но у меня к нему до сей поры жалость не до конца истощилась. Живет во мне к нему последней капелькой жалость и сердце мне бередит. И ненависть живет, хоть для нее, казалось бы, тоже срок вышел, как для любви или мести. И обида на него жива, на гнусную его слабость, из-за которой все и стряслось. Ну что б ему не быть хоть чуточку сильнее!»

Да, подумал Одинокий. В том и штука. Тогда бы он не пах приятно вином. Будь он сильнее — ни по что б не влюбился в уличную девку, да и ей бы голову не вскружил. Будь он самую малость сильнее — и не пришлось бы ему бледнеть, падать на колени, делать предложение и убегать от собственных слов, чтобы на следующий день вернуться и растаять от сочувствия к ней и любви, лепетать нежные глупости и гореть глазами, а потом наблюдать за ее сном и до последнего мгновения так и не знать, убьет он ее или нет, а затем, почувствовать, что просыпается, огреть ее со страху кочергой по темени, собрать ее гроши и снова истерически бежать, но уже — от свершившегося преступления своей слабости и залившей пол крови, а по сути — так от себя самого; бежать и знать при этом — первым же шагом знать! — что обречен на вечное, нескончаемое бегство от собственного прошлого, лихорадочную погоню за собственным настоящим и полную невозможность вырваться из его бешеного круговорота в будущее, которое наступит для него теперь уже только со смертью или смертельной усталостью — тут разницы нет, главное — это лишиться ночных кошмаров, это для него и есть смерть, потому как жизнь его еще с тех давних пор меряется короткими, как перебежки, отрезками пути от одного кошмара к другому... Будь он чуточку сильнее, думал Одинокий, я никогда бы не узнал этой женщины. А она бы никогда не стала матерью... «Я отдам тебе Рахима,— сказал он,— но девочку возьму с собой. Девочка поедет к отцу. Так будет лучше».

Наступила тишина. Они дышали ею и никак не могли надышаться. Женщина застонала и бросилась к нему на грудь. Она сжимала его в объятиях цепкими пальцами и неровно вздрагивала. «Наверно, это самое большое...— зашептала она.— Это больше всего... и даже больше прошлого...» — «Оно закончилось,— ответил Одинокий.— Теперь его нет для тебя. В этот миг для тебя его нет».— «Да,— шептала хозяйка.— Его нет и не будет. Этого больше него!» — «И больше картины,— сказал Одинокий.— Теперь она лжет, потому что в ней оно еще говорит — твое прошлое».— «Нет, не лжет,— возразила она.— Просто она сделалась меньше. Она немного съежилась перед тем, что больше нее».— «Перед счастьем? — спросил Одинокий, и женщина кивнула.— Тогда она сделалась маленькой, как слеза. Обещай мне, что то была твоя последняя слеза».— «Нет,— сказала хозяйка.— Просто теперь все слезы будут другими...»

Утром она вынесла из своей спальни две корзинки и поставила их перед ним на столе. «Повозка уже ждет,— сказала она.— Мы уложили в нее все необходимое. Можем прощаться». Он отрицательно покачал головой: «Я двинусь без повозки. Пусть вытащат из нее молоко и пеленки. Остальное не нужно».— «Но почему?» — спросила она удивленно. «Иначе нельзя,— ответил он.— К тому же то не моя повозка. Со мной повозки не было». Она раздраженно хмыкнула: «Ах вот он о чем! Не хочет одалживаться! Не дури. Вернешь повозку как-нибудь потом».— Не выйдет,— сказал Одинокий.— Никакого «потом» не будет. Они не должны больше видеться. А Рахим не должен знать, как он здесь оказался. Потому не должен знать ни меня, ни про меня. Ты же хочешь быть ему настоящей матерью?» — «Да,— сказала она.— И я ей буду. Но повозку возьми. Ты вернешь ее куда раньше, чем он поймет, что это ты».— «Не могу,— сказал Одинокий.— За мной будут следить. За мной теперь долго будут следить. Мы не имеем права рисковать».