Реквием по живущему

Но был все же и у нас один человек, который сумел бы простить им невольную вину их появления на свет, не освященного ни браком, ни любовью, ни даже страстью тех, кто их зачал на мелкие блестящие монетки. То был Сослан. О нем-то и размышлял сейчас Одинокий, пытаясь понять для себя, насколько благим будет грех, который он надумал совершить, или до какой степени греховным окажется благо, которым одарит его поступок внезапно помудревшего слепца. Да, он простит им любую правду, рассуждал Одинокий. Но при этом обречет и их, и себя на бесчисленные беды, исходящие от тех, кто никогда им правды не простит. Только и это его не остановит. А коли он в состоянии простить им любую правду, значит, он простит им и ее отсутствие...

На утро пятых суток Одинокий въехал в наше ущелье. Он стреножил коня перед Синей тропой и спешился. Поднялся на валун и посмотрел сверху на еще сонный аул. Потом он перестал на него смотреть, отвернулся и прислонился к валуну спиной. Он стоял так до тех пор, пока солнце не пробило злым и ярким лучом мохнатое облако и не вонзилось грубым светом в щербатый камень. Тогда он схватился за луку седла, запрыгнул на коня и опять обернул его мордой к опостылевшей обоим дороге...

Когда он снова, мокрый, грязный и худой, очутился на пороге дома терпимости, первое, что он услышал, был голос хозяйки, обращенный к глядевшей в глазок служанке: «Если это он, погоди отворять. Если это он, передай ему, чтоб убирался к дьяволу!» Глазок закрылся, и служанка за дверью крикнула: «Чумазый, словно в преисподней котлы таскал. Не сразу и распознаешь». Потом он услыхал, как рассыпаются прочь ее шаги, и все стихло. Одинокий с досадой подумал: «Вот чего я не учел. Я не учел ее гордости и упрямства. Она была упрямой девкой, и это ей надоело. Была упрямой хозяйкой девок, и это ей надоело тоже. Теперь она упрямо хочет быть матерью...» Он замолотил кулаками в дверь, но дверь ничем не отозвалась. Тогда он подошел к коню, повел его за угол к черному ходу, привязал вожжами за ручку двери, а сам вернулся на прежнее место и сел на ступеньки. «Я тоже упрямый,— сказал он негромко, зная, что его слышат.— И у меня упрямый конь. А у тебя упрямые клиенты. Но коли тебе и этого мало, так ведь упрямее всех детский голод. Когда-нибудь им очень захочется вновь повидать свою кормилицу. Если, конечно, ты не успела поселить корову в одном из номеров...»

Он сидел на порожке и тихо посвистывал. Время шло не быстро, но охотно, так что совсем скоро стали надвигаться сумерки. Когда стемнело, он почти уже задремал и чуть было не рухнул в проем открывшейся двери. «Я все равно их тебе не отдам,— сказала хозяйка.— Лучше я изрежу твою картину и вышвырну тебя вон».— «Ты уже пробовала как-то,— напомнил он.— Только не больно оно у тебя получилось».— «На сей раз тебе лучше быть осторожней»,— предупредила она. «Хорошо,— миролюбиво сказал он.— Я буду очень осторожен, а ты за это пообещаешь мне глоток воды». Сейчас она не выдержит и рассмеется, подумал он. Она не выдержала и рассмеялась, потом поманила служанку пальцем и распорядилась. Они остались наедине, но не знали, с чего начать разговор. Одинокий напился, наполнил вторично стакан водой, опустошил его на добрую половину и сказал: «Ты так уверена, что справишься? Или что справятся они? Они когда-нибудь подрастут...» — «Ничего,— сказала она.— Я постараюсь быть им доброй матерью. Ты сам рисовал меня доброй...» А он сказал: «Если ты ею станешь, будут они счастливы, когда поймут, кто их мать? Рано или поздно, но им об этом обязательно расскажут. Разве они простят ей, что она им была матерью? Или то, что они ее полюбили?» — «Ты полагаешь, сумасшедшая мать — это лучше? Лучше, чем содержательница притона? Или чем бывшая шлюха?» — спросила она, воинственно подперев руками тощие бока. «Нет,— ответил он тихо.— Я просто нашел им отца». Она подошла к нему вплотную, положила руки ему не плечи и заглянула в лицо: «Ты ведь не имеешь в виду себя, верно? Значит, ты отыскал кого-то другого. Этот другой — он им отец настоящий?» — «Почти,— ответил Одинокий и подумал: точнее не скажешь. Если кто и может им быть отцом, так только он. Другого отца им вовек не найти.— Когда-то у него уже была дочь. Отцом он ей был замечательным. Я сам видел». Хозяйка опустила руки и тронула пальцами прядь волос у себя на виске. Губы ее чуть дрожали. Одинокий подумал: вот-вот она зарыдает. Но я все равно не знаю, чем ей помочь. «Пожалуйста,— сказала она.— Я тебя никогда о чем не просила. Но сейчас — пожалуйста!..» Одинокий снова глотнул воды. Вкус у нее был как у пыли на его одежде. Женщина плакала. Слезы обильно струились по ее лицу и падали ей на грудь, но она их словно не замечала. Одинокий сказал: «Ты чего-то не договариваешь. А я никак понять не могу...» Но она не дала ему закончить: «Помнишь, я рассказывала тебе про негодяя, угостившего меня кочергой по голове? Ну так коли нет другого выхода, придется растолковать, отчего это вдруг ему вздумалось мне череп раскроить... И не перебивай! Сам меня вынудил».