РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ

Доминиканский орден[124] проповедовал также посты и молитвы и суровую дисциплину, но и доминиканцы были слугами папы, и им было поручено истреблять еретиков. Так что церковь хотела как бы заслониться этим: вы говорите, что мы все на золоте едим, в каретах ездим, но вот вам — монашки, францисканцы, ведь они живут бедно.

То же самое делается в России. Если кто скажет: архиереи — это важные баре, то вам скажут, что вот в таком–то монастыре есть схимник, который стоит на столбе 30 лет и мохом оброс, а пойди к нему, и он скажет запекшимися устами: «Слушайся, чадо, и не мудри». Через посредство монашества церковь выдвигала аскетов себе на защиту и старалась заслониться этими часто очень искренними людьми, которые сохранили мир с церковью.

Этот натиск низов прошел в России очень бурно во время никоновских реформ. В то время на самом деле борьба шла не из–за того — двумя перстами креститься или тремя, а–из–за того, что никониане в глазах того же протопопа Аввакума[125] были прежде всего винопийцами, чревоугодниками, угнетателями слабых. Староверы считали, что мир есть пакость, а тело есть мерзость, и нужно его в огне сжечь, чтобы душа к престолу божьему вознеслась. Ненавидь тело, всячески его угнетай и бичуй для того, чтобы скорее пришла блаженная смерть во Христе. Это — подлинное учение Аввакума, которое собирало вокруг него так много людей. Оно проникнуто суровым убеждением, что жизнь вообще преступна и грешна, что бог требует отойти от этой жизни, но не наложив на себя руки, а претерпев до конца. Вот почему эти сектанты во время их гонений убегали на окраины и скорее предпочитали массами сжигать себя, чем отдаваться в руки Никону или Петру. Они сжигали себя не от отчаяния, а потому, что считали, что тот, кто сжигает себя, переносит все муки адские, и, если и были какие–нибудь грехи, они сгорают с телом, и праведные люди становятся перед богом ангелами. Здесь то же течение, которое породило первоначальную христианскую церковь. Такое течение обыкновенно является порождением особенно невыносимых условий, когда жизнь становится действительно невмоготу и когда нет вместе с тем возможности восстать с оружием в руках.

ЛЕКЦИЯ ШЕСТАЯ

Два явления я выбираю как наиболее существенные из целого моря всяких фактов, которыми чревато было время, начиная с средневековья, характер которого я охарактеризовал вам прошлый раз, и кончая нашим временем: реформацию

[126] и толстовство. Реформацию я выбираю потому, что это — самое великое религиозное явление нового времени, а толстовство потому, что оно ближе всего к нам по времени, ближе к нам и этически, потому что мы все проникнуты глубоким уважением к этому величайшему писателю, одному из величайших людей России, и, кроме того, потому, что толстовство через некоторые русские простонародные секты и через некоторые устремления русской интеллигенции и до настоящего времени сохранилось живым, не потерявшим своего социально–политического веса*.

Итак, прежде всего относительно реформации. Я вам говорил в прошлой лекции, что официальная церковь, которая превратила первобытную хаотическую церковь в прочное, хитрое, тонкое орудие угнетения, католическая церковь на Западе (а у нас в России — грубое подражание этой католической церкви, тогдашняя церковность, поддерживавшая русскую монархическую власть), — что эта официальная церковь вызвала в недрах демократии глубокий протест.

 В 1923 году это нам яснее, чем было р 1918 г,

В

самом деле, ведь христианство было символом веры этой демократии и в значительной мере порождением творческого гения ее. Демократия сформулировала свое христианство, свое credo. Credo значит «верую». И постепенно это самое знамя демократического движения превратилось в искусственную самозащиту угнетателей демократии против народных масс.

Благодаря чему? Христианская демократия сама говорила — «первая заповедь — терпи», «кесарево кесарю, а божие богу», «божие живет внутри нас», «царство божие не от мира сего», блюди его внутри себя и дождешься, наконец, времени, когда придет жених небесный, часа пришествия которого никто не знает, и вот в это время будь, дева мудрая, со светильником зажженным, и ты войдешь, как любимый сын, в царство бога–отца.

Когда священники и епископы передались в другой лагерь, на сторону господ, это же положение было сформулировано так: терпи, всякая власть от бога, всякая неправда которая делается на земле, делается попущением сил небесных, а твое дело — не критиковать, а безропотно нести ярмо, которое на твою шею возложено, очевидно, по попущению господню, и счет тебе будет оплачен на том свете, после твоей смерти и после второго пришествия, а если ты здесь возмутишься и попытаешься эти счета подвести, то это будет преступлением перед богом, — аз воздам мне отмщение.

Таким образом, то же самое слово «терпи», которое для демократии христианской представляло самозащиту от отчаяния, превратилось в яд, в отраву, проповедуемую господами для подрыва всякого активного действия, всякого протеста в этой демократии.