Ренессанс

На лице Леона промелькнуло что-то, отдалённо похожее на испуг. На секунду я представил себя палачом, которому вручили верёвку и который теперь безжалостно затягивал петлю на чужой тонкой шее.

Я судорожно вцепился в подол рубашки. Сколько ещё потрясений придётся пережить? Как только казалось, что я пришёл в норму, свыкся со всеми шокирующими реалиями, жизнь подбрасывала новую порцию ударов, сбивающих с ног. Я не тот, кем был всю жизнь. Оливия не та, кем казалась мне. Леон не тот, за кого себя выдавал. Что-то не так со всеми нами. Видимо, только по этой причине мы держались вместе.

На Леона было страшно смотреть. В его взгляде читалось что-то совсем уж дикое, опасное, и в то же время он будто бы жаждал моего прощения. Думаю, и я выглядел не лучше, скорее даже слегка безумным, раз он вскоре предпочёл отвести взгляд.

– Мы с Кливом ходили в одну и ту же балетную школу в детстве, – нехотя начал он. Губы дрожали, будто он сейчас разрыдается. Голос звучал глухо, словно доносился из глубокой пещеры. Если всё это правда и он действительно мучил Клива, то сейчас явно об этом жалел.

– Клив и балет? Серьёзно? – с возмущением прорычал я. – Прекрати делать из меня идиота.

Сначала Оливия, теперь Леон. Негодование зарождалось глубоко внутри и росло с каждой минутой.

«Чистота крови – чистота помыслов». Что ж, эта фраза ещё никогда не воспринималась настолько лицемерно, как сейчас. Я шумно дышал через нос, нетерпеливо ёрзая на диване.

Но Леон не шелохнулся. Он всё так же смотрел в окно, и было ясно только одно: разговор ему так же, как и мне, давался с трудом.

– Он был моим главным соперником, – отстранённо проговорил Леон и, чуть посмеиваясь, добавил, словно желая разрядить обстановку: – Впечатляет, правда?

– Это шутка такая? – Я встал напротив и строгим голосом произнёс: – На каком моменте начать смеяться? Вы с Оливией сговорились?

Он с раздражением потёр переносицу и поднялся следом.

– При чём тут Оливия? – Леон был в замешательстве. Едко бросил: – Забудь всё, что я сказал, – и повернулся, но я поймал его за плечо, останавливая.

– Допустим, ты вместе с ним ходил на балет, – с сомнением начал я.

– Допустим? – процедил Леон.

Кажется, моё недоверие сильно задело его. Он в ярости посмотрел в ответ. «Совсем как Гедеон», – пронеслось в голове.

Я попытался что-то добавить, но не успел. Леон резким движением схватил меня за кисть, рывком вывел из равновесия – земля на этот раз в буквальном смысле ушла из-под ног – и заломил руку мне за спину. Не то чтобы очень больно, просто всё произошло настолько неожиданно, что я только и успел, что вскрикнуть и затем жалобно хныкнуть, краснея.

– В моём случае тебе придётся верить мне на слово, Готье, – при этом спокойно прошептал мне на ухо Леон и, я бы даже сказал, «нежно» выпустил из захвата. – Прости.

На лице ни намёка на ярость, только безграничное сожаление. Кажется, настоящий Леон очень вспыльчивый, но отходчивый. Как же он умудрялся играть роль тихони в лицее?

– Ты чокнулся! – гаркнул я в ответ, растирая руку.

– Прости, – повторил он, словно случайно наступил мне на ногу. – Ты разозлился из-за одного раза, а Клив страдал от меня на протяжении двух лет.

На лице Леона расцвела та самая тёплая улыбка, на которую был способен только он. Когда мы с ним сидели на долгих нудных лекциях, в желудках урчало, а спины было не разогнуть, то, стоило повернуться к нему, он всегда ободряюще улыбался мне, поднимая настроение одним своим присутствием. Теперь же, после всего, что он сказал и сделал, улыбка не производила прежнего впечатления. Напротив, мурашки бежали по коже. Леон теперь представлялся мне кем-то другим – волком в овечьей шкуре, удобно затесавшимся в наивное доверчивое стадо. Если он рассчитывал на то, что своей неуместной улыбкой сможет что-то исправить, то глубоко ошибался.

– Ну и зачем ты его мучил? Разве он не жаловался родителям?

– Не знаю. – Леон сел на диванчик. – Я просто был маленьким ублюдком. Дядя меня очень баловал, – он говорил медленно, словно размышлял на ходу, – я рос в полной вседозволенности. Может, в этом и была причина. А Клив? Наверное, не жаловался. Я его слишком сильно запугивал.

– Баловал? Мы думали, что дядя тебя… бьёт?

– Дядя? Меня? – улыбнулся Кагер. – Мы – это кто?

Врёт. Это первое, что пришло на ум. Я всегда забывал об одном простом факте: Леон – актёр. Он с детства искренне проживал десятки чужих жизней на сцене. Можно ли ему верить и в этот раз? Нет, не так. Можно ли ему верить вообще?

– Не важно. Просто ты всегда выглядел таким… – Я прикусил губу: чувствовал себя ужасно, признаваясь в том, что мы за спиной обсуждали его.

– Жалким? – Он широко улыбнулся, словно получил комплимент, как будто я таким незаурядным способом похвалил его актёрскую игру.

– «Жалким» – это слишком. Может, забитым… Кто тогда тебя бьёт? Все эти синяки, ушибы…

– Клив, – начал перечислять он, – иногда его друзья – да, есть те, кому я позволяю меня бить.

– Ты что, получаешь от этого удовольствие? – скривился я.