Ренуар

Я. — Но, однако, молодому художнику, написавшему голову Христа, Курбе сказал: «Вы, вы знакомы с Христом? Отчего не пишете вы лучше портрет вашего отца?»

Ренуар. — Это неплохо… но если бы это говорил кто-нибудь другой; у Курбе это звучит хуже. Это вот так же, как когда Мане написал своего Христа с ангелами… Какая живопись! Какое живописное тесто! А Курбе сказал: «Видал ты ангелов, ты сам? ты знаешь, что у них есть задницы?»

Я. — Есть выражение, которое употребляют всегда, говоря о Курбе: «Как это сильно!»

Ренуар. — Как раз то же самое не переставал говорить Дега перед вещами Легро; но мне, видите ли, мне-то простая тарелочка в одно су с тремя красивыми тонами на ней нравится больше, чем километры живописи архисильной, но надоедной!

Я. — А каковы были отношения между Мане и Курбе?

Ренуар. — Мане питал пристрастие к Курбе, который, напротив, совсем не ценил живописи Мане. Это было совершенно естественно: Курбе еще принадлежал традиции, Мане был новой эрой в живописи.

Впрочем, нечего и говорить, что я не так наивен, чтобы утверждать, что в искусстве бывают течения абсолютно новые. В искусстве, как и в природе, всякая новизна есть, в сущности, лишь более или менее видоизмененное продолжение прошлого. Но при всем этом революция 1789 года положила начало разрушению всех традиций. Уничтожение традиций в живописи, как и в других искусствах, происходило медленно, с такой неуловимой постепенностью, что такие, по-видимому, наиболее революционные мастера первой половины XIX века, как Жерико, Энгр, Делакруа, Домье, еще целиком пропитаны старыми традициями. И сам Курбе, с его тяжеловесным рисунком…

Титульный лист каталога 1-й выставки импрессионистов

Между тем в лице Мане и нашей школы выступило поколение живописцев как раз в тот момент, когда разрушительная работа, начавшаяся в 1789 году, оказалась законченной. Конечно, кое-кто из этих новых пришельцев охотно обновил бы цепь традиций, огромную благотворность которых они подсознательно чувствовали; но для этого прежде всего следовало научиться ремеслу живописца, т. е., полагаясь на свои собственные силы, начать с простого, чтобы достичь сложного, подобно тому как необходимо сначала овладеть алфавитом, чтобы прочесть книгу. Понятно поэтому, что все наши старания были направлены к тому, чтобы писать елико возможно проще; но понятно также, что наследники старых традиций, начиная с тех, кто, не понимая их сами и вульгаризируя подобно Абелям Пюжолям, Жеромам и Кабанелям, превратили их в общее место, и кончая такими живописцами, как Курбе, Делакруа, Энгр, — все могли оказаться растерянными перед произведениями, которые им казались лубками из Эпиналя…

Домье, однако же, осматривая выставку Мане, обронил такие слова: «Мне совсем не нравится живопись Мане, но я нахожу в ней следующие удивительные качества: она возвращает нас к Ланчелоту»^[26]. И та же причина, которая привлекла Домье, оттолкнула Курбе от Мане. «Я вовсе не академик, — говорил Курбе, — но живопись ведь это не игральные карты».

Я. — Каким образом Мане, любивший Курбе, мирился с преподаванием Кутюра?

Ренуар. — Было бы несправедливо сказать, что он мирился… К Кутюру он пошел, как отправляются туда, где можно иметь модель… даже к какому-нибудь Робер-Флери…

Я. — Тому самому, о котором говорили Мане: «Послушайте, Мане, не дурачьтесь… Человек, который уже одной ногой в могиле…» На что Мане отвечал: «Да, но в ожидании могилы… другую ногу он держит в жженой сьенне…»

Ренуар. — Между Мане и Кутюром мир не мог продолжаться долго. Они расстались с таким напутствием со стороны мэтра: «Прощайте, молодой Домье!»

Глава V

Гренуйер (Лягушатник)

(1868)

Ренуар. — В 1868 году я много писал на Гренуйер. Там был такой забавный ресторан Фурнеза; это был постоянный праздник, и, потом, — какое смешанное общество!..

Читали вы «Жену Поля» Мопассана?

Я. — Эту историю молодого человека, который бросился в воду потому, что его подруга изменяла ему с женщиной?

Ренуар. — Ну, там Мопассан несколько преувеличил. В самом деле, на Гренуйер можно было видеть иногда целующихся женщин, но какой у них был невинный вид! Тогда не было еще этих шестидесятилетних женщин, наряженных двенадцатилетними девочками, с куклой под мышкой и серсо в руках!

В те времена еще умели смеяться! Механика еще не овладела жизнью; у каждого еще было время для жизни, и его не теряли напрасно.

Одно было неприятно на Сене, теперь такой чистой, — это плывущие по течению трупы животных. На моих глазах река мало-помалу очищалась, пока наконец лишь в редких случаях можно было увидеть труп собаки, который, к моему удивлению, оспаривали лодочники, сражаясь веслами. Потом я узнал, что невдалеке устроили колбасную фабрику.