Ренуар

Однажды во время рисования с античных фигур Синьоль, поправлявший рисунки, проходил мимо меня: «Разве вы не чувствуете, что большой палец ноги Германика должен выражать величие, какого не найти в большом пальце первого встречного угольщика?» И он торжественно повторил: «Большой палец Германика!..» В этот момент кто-то из соседей, недовольный своим рисунком, отпустил словечко, принятое Синьолем на свой счет. Заподозрив во мне виновника, Синьоль немедленно выставил меня за дверь. Живописный этюд, который я принес на его курс, положил начало его враждебному отношению ко мне. «Берегитесь, чтобы вам не сделаться вторым Делакруа!» — вскричал он вне себя от несчастного красного цвета, положенного мною на холст.

Я. — Теперь все-таки в этом отношении чувствуется прогресс. С вашим цветом начинают мириться, даже больше того — он уже нравится. В Люксембургском музее я встретил «знатока», который захлебывался от восторга: «У Ренуара божественные краски!» Но не хочу от вас скрывать, что он не был того же мнения о вашем рисунке. Проходя перед «Mater dolorosa»^[22]

, ваш поклонник вдруг остановился: «А все-таки какая дивная линия! Как жаль, что Ренуар не сочетает свой очаровательный цвет с рисунком Бугеро!»

Ренуар. — Ничего нет забавнее этих любителей. Я наблюдал как-то двоих, обсуждавших достоинства картины. «Да, без сомнения, в ней необыкновенные качества, — говорил один, — но скажите, пожалуйста, это жанр или историческая картина?» Или еще лучше — опять я забываю имена… — вы знаете прекрасно этого торговца галстуками, который покупал Гюстава Моро… Словом, он мне показывал в своей вилле, в окрестностях Парижа, две маленькие парные вещицы, подписанные Коро. И когда я выразил сомнение в их подлинности, он успокоил меня: «Ну, здесь, в деревне, это сойдет…» Подумать только, что теперь я мог бы писать хоть миндальным молоком и это не уменьшило бы восторгов перед блеском моей живописи; а надо было видеть, какая грязь была на моей палитре в те времена, когда люди уже считали меня революционером! Но все-таки, надо признаться, я без особого энтузиазма плавал в битуме; меня толкнул на этот путь один торговец картинами, первый, который начал давать мне заказы. Много позже я понял происхождение этой страсти к черной живописи. Во время путешествия в Англию я познакомился с любителем, у которого, по его словам, был один Руссо… Пригласив меня к себе, он ввел меня в комнату на цыпочках из уважения к произведению мэтра и, отдернув занавеску, скрывавшую большое полотно, шепотом произнес: «Смотрите!»

«Не правда ли, немножко черно?» — робко произнес я, узнав одно из моих старых произведений. Но, сдерживая снисходительную улыбку, вызванную моим недостатком вкуса, хозяин пустился в такие похвалы своей картине, что я не удержался и признался, что автор — я. Дальнейшее несколько озадачило меня. Бравый англичанин внезапно изменил мнение о достоинствах своего приобретения. Он не постеснялся в моем присутствии обрушиться с проклятиями на наглого мошенника, который вместо Руссо влепил ему Ренуара… А я-то вообразил, что мое имя уже становится известным! Эта сцена произошла в то время, когда я уже давно перестал употреблять битум.

Среди причин, побудивших меня бросить черную живопись, была одна особенная… Встреча с Диазом.

Эта встреча произошла при забавных обстоятельствах, — когда я работал над этюдом в лесу Фонтенбло, куда мы отправлялись обычно летом вместе с Сислеем писать пейзажи. В те времена я еще надевал для работы, даже когда я писал вне дома, блузу, какую носят в мастерской живописцы по фарфору. На этот раз я повздорил с прохожими, которые подшучивали над моей блузой… Я огрызался, и дело начинало принимать дурной оборот. В этот момент появляется незнакомец на деревянной ноге и обращает в бегство моих обидчиков с помощью трости, которой он орудует с большим проворством. Когда я начинаю его благодарить, он говорит: «Я тоже художник, меня зовут Диаз». Я выразил ему восхищение его живописью и робко показал ему этюд, который писал. «Это неплохо нарисовано», — сказал Диаз. (Пожалуй, это единственный случай, когда я слышал похвалу моему рисунку.) «Но почему, черт возьми, вы пишете так черно?» Тотчас же я начал пейзаж, стараясь передать свет на деревьях и в тенях на земле таким, как я его видел. «Ты с ума сошел, — воскликнул Сислей, увидев мой холст. — Что за фантазия делать голубые деревья и лиловую землю?»

Я. — В котором году вы в первый раз выставляли в Салоне?