Репетиции

Вечером через своего помощника он известил всех занятых в этой сцене, что на рассвете, как распорядился Никон, они должны быть у церкви Гроба Господня. На другой день крестьяне выстояли в храме заутреню, а после нее Никон еще около двух часов молился вместе с ними в одном из церковных приделов. Сертан при этом не присутствовал, то же было потом: Никон перед каждой репетицией молился со всеми занятыми в ней. Сертан впоследствии более или менее знал, как шли эти молитвы, знал, что страсть и исступленность Никона, его виденье Христа делали так, что и те, кто был с ним, начинали видеть Христа, видели Его и дальше и могли за Ним идти.

Прямо перед первой репетицией, когда опасения в Сертане опять ожили и он, вместо того, чтобы начинать, долго и нудно, уже снова не веря в успех — сколько сделано, а оказалось, что еще ничего и не начато, все впереди, и опять страх, что ничего не получится, и знание, что ничего и не может получиться, — объяснял им, где и как надо стоять, куда идти, где и как поворачиваться, что, где и кому говорит Христос и что и кто Ему должен отвечать; затем он расставил их в первоначальную позицию и, махнув рукой, скомандовал начинать, и вдруг оказалось то, что иначе, как чудо, и понять нельзя, оказалось, что ему только и нужно поставить их и показать точку, где стоит Христос, а дальше все движение шло так, будто Христос с ними действительно был. Они действительно шли за Ним, они поворачивались, затем останавливались, слушали, потом шли дальше, снова останавливались, окружали Его, слушали, снова шли, цепочкой вытягиваясь за Ним, и все это, будто Он действительно был. Их движения, глаза, то, как они Его обступали — получался правильный полукруг, так что все видели Его, — совершенно четко рисовали Христа, Его пространство, Его объем.

Сертан, чтобы проверить свое впечатление, несколько раз сам на бумаге набрасывал то, как они шли или стояли, и хотя это невозможно было понять, каждый раз убеждался, что это отнюдь не наваждение — Христос и в самом деле здесь есть. Христос был, Он был ими точно и полно очерчен, Он был очерчен ими в своих живых, настоящих размерах. Все, что они делали, было так выверено, как сыграть, тем более массовые сцены, невозможно, он заставлял их по десять раз — тут он забывал, чем и для чего занимается, ему нужна была истина, что это есть, чудо или нет — идти толпой, останавливаться и снова идти: Христос был.

Иногда и до ссылки в Сибирь, еще в Новом Иерусалиме Сертану приходило в голову, что конец действительно близится, что он уже скоро — иначе и быть не могло, чересчур тесно он был со всем этим связан, чересчур важную роль во всем играл, беспрерывно думал, каждую деталь проигрывал, чтобы ощущение конца в него не вошло и не въелось. Хотя он, как любой христианин, верил в Суд и второе пришествие Христа, но раньше считал это настолько далеким, что жизнь человеческого рода все равно казалась ему бесконечной, теперь же, когда Сертан, как и другие, начал верить, что конец близок, первое, что он подумал, — оказывается, на земле будет жить хотя бы минуту вот столько-то людей, и ни на одного больше, и сколько этих людей, наверное, можно исчислить, и интересно, кто будет последним человеком, родившимся на земле, и сколько будут в утробе и так и не успеют родиться. Конечно, они, как самые невинные из людей, попадут в рай, но, именно думая о них, Сертан осмыслил слова Иоанна, что перед концом и бедствия усилятся, и грех возрастет многократно, чуть ли не все пойдут за антихристом, и вдруг снова удивился: а зачем это было? зачем жили люди на земле? Сейчас, перед концом, вопрос этот был более чем оправдан, пришла пора подводить итоги, и ясно было, что люди не исправились, даже не стали лучше, но тогда для чего эти страдания и беды — неужели только для того, чтобы потом явить славу Божью и победить антихриста. Или чтобы отделить зерна от плевел, праведников от грешников, но тогда почему кончается и история праведников, почему Господу Богу и их тоже нужно точное число — и все.

Сертан чувствовал, что ходит по проволоке, и знал, что единственный способ для него уцелеть — вообще об этих вещах не думать, держаться до крайности осторожно и с Никоном, и с монахами, которые в большинстве своем его явно не любили, и с крестьянами, многие из которых, без сомнения, как это здесь было принято, доносили Никону о каждом его слове, всегда помнить, что он в России никто, еще хуже, чем никто — еретик, иноверец, и то, что он говорит, должно быть до предела нейтрально и общо для всех христиан. А главное, для Никона оно должно быть или казаться безусловно необходимым, понятным и легко объяснимым. Спасение Сертана было в этой его нейтральности и в верности Никону, в отсутствии какой бы то ни было самостоятельной партии. Но жизнь вела к другому.