Рец де, кардинал. Мемуары

А вот поступок другого свойства, который, однако, еще более содействовал моему освобождению. Я уже говорил вам, что, как только аббат Шарье сообщил мне об отказе папы принять мое отречение, я послал в Рим Мальклера, чтобы исхлопотать согласие Его Святейшества. Двор отправил с ним Гомона, который вез текст отречения, подписанный моей рукой, для передачи кардиналу д'Эсте с приказанием ходатайствовать о нем перед папой, ибо в Риме более не было французского посла 640

. В Лионе утомленный дорогой Гомон решил от Марселя плыть морем, Мальклер же упорствовал в своем намерении ехать через горы, и, так как путь этот был короче, Гомон счел за благо вручить ему пакет, адресованный кардиналу д'Эсте. Как видите, Гомон был изрядно глуп и к тому же не знал правила, которое я неустанно внушал своим людям: в делах

[584]

важных ни во что не ставить усталость, опасность и расходы. За это свое незнание Гомону пришлось поплатиться. Оригинала моего отречения в пакете не оказалось, хотя пакет был по-прежнему старательно запечатан. Когда Гомон стал на это жаловаться, Мальклер, бывший ко всему прочему храбрее его, в свою очередь стал жаловаться на его коварство. Недоразумение это помогло папе ввести в сомнение кардинала д'Эсте, который никак не мог решить, чем вызвано бездействие Рима — нежеланием Его Святейшества исполнить волю французского двора или отсутствием оригинала моего отречения. Мальклеру еще прежде приказано было просить папу от моего имени, в случае если он не примет моего отречения, помедлить с отказом, чтобы облегчить мой побег. Как видите, Мальклер предоставил папе вдобавок отличный для этого предлог. Кардинал д'Эсте, которого потчевали отсрочками, сам медлил с ответом Мазарини. Потому и Мазарини все реже и не так настойчиво требовал от маршала передать меня в руки Короля; таким образом я имел удовольствие быть обязанным усердию и уму двух моих слуг (поскольку аббат Шарье также участвовал в этой интриге) тем, что у меня оказалось вдоволь времени, чтобы обдумать и приготовить мой побег. Возвращаюсь, однако, к стогу сена, где я скрывался.

Я оставался там более семи часов, терпя мучения неописанные. Плечо у меня было сломано и вывихнуто, ушиб причинял мне страшную боль, к девяти часам вечера открылась лихорадка, вызванный ею жар еще усугублялся прением свежего сена. Хотя река была в двух шагах, я не смел напиться воды: если бы мы с Монте выбрались из стога, некому было бы снова сложить сено так, чтобы разворошенный стог не надоумил моих преследователей искать меня в нем. Справа и слева от нас то и дело слышался топот всадников. По голосу мы даже узнали Кулона. Кто сам не испытал жажды, тот не поверит и не поймет, как ужасны ее муки. Г-н де Ла Пуаз-Сент-Оффанж, знатный вельможа, живший поблизости и предупрежденный де Бриссаком, который заехал к нему по пути, в два часа пополуночи явился взять меня из стога, удостоверившись прежде, что в окрестностях более не видно конных. По его приказанию меня уложили на носилки для навоза, и два крестьянина перенесли меня на сеновал принадлежащего ему дома в одном лье от реки. Здесь меня снова засыпали сеном, но, поскольку я мог утолить жажду, я едва ли не блаженствовал 641.

Герцог и герцогиня де Бриссак явились за мною через семь или восемь часов в сопровождении пятнадцати или двадцати верховых и доставили меня в Бопрео, где я увидел аббата Белеба, бывшего у них в гостях, и где провел всего одну ночь, пока не съехалось местное дворянство. Герцог де Бриссак был горячо любим в своих краях — за этот короткий срок ему удалось собрать более двухсот дворян. Герцог де Рец, еще более любимый своими земляками, присоединился к нему с тремястами человек в четырех лье от Бопрео. Наш путь пролегал почти в виду Нанта, из ворот которого выехали несколько солдат маршала, открывшие по нас стрельбу. Их отбросили до городской заставы, и мы без всяких приключений прибыли [585] в Машкуль, находящийся во владениях Рецев. Моя радость была, однако, омрачена огорчениями семейственными. Г-жа де Бриссак, которая во все время этого путешествия держала себя геройски, на прощанье вручив мне бутылку ароматной настойки, сказала: «Если бы не ваши злоключения, я подмешала бы сюда яду». Она винила меня в вероломстве Нуармутье, разгласившего то, что касалось до наших с ней отношений, о чем вы читали во втором томе моего сочинения. Не могу передать вам, как огорчили меня ее слова — с невыразимой силой ощутил я тогда, что благородное сердце чувствительно до слабодушия к упрекам тех, кому почитает себя обязанным.