Рец де, кардинал. Мемуары

Вот как обстояли дела, когда герцог д'Эльбёф предъявил нам, как совершенную неожиданность, записку, присланную ему графом де Фуэнсальданья. Надо ли вам говорить, что я не колеблясь предложил, чтобы посланец эрцгерцога доставил письмо своего господина в Парламент. Вначале к моему предложению отнеслись как к самой отъявленной ереси, и, можно сказать без преувеличения, оно было едва ли не освистано всеми собравшимися. Я упорствовал в своем мнении, подкрепляя его доводами, [136]

которые никого не убедили. Старый президент Ле Коньё, обладавший умом более гибким и заметивший, что от времени до времени я ссылаюсь на письмо эрцгерцога, о котором до сей поры не было и речи, присоединился вдруг ко мне, не открыв, однако, истинной причины своего поведения, а она заключалась в том, что он был уверен: мне стала известна подоплека дела, и она-то и побуждает меня упорствовать. И поскольку беседа наша протекала довольно беспорядочно и спорящие переходили от одного к другому, он шепнул мне: «Отчего бы вам не поговорить со своими друзьями с глазу на глаз? Все бы устроилось по-вашему. Я вижу, вы осведомлены о новостях более того, кто полагает, что сообщил их нам». Признаюсь вам, я устыдился содеянной глупости, ибо понял, что замечание Ле Коньё может быть основано лишь на неосторожных моих словах о письме эрцгерцога Парламенту — на самом деле письмо это было всего лишь подписью на чистом листе бумаги, который мы заполнили у герцога Буйонского. Я стиснул руку Ле Коньё и сделал знак де Бофору и де Ла Моту; президенты де Новион и де Бельевр присоединились к моему мнению, а я выводил его единственно из того, что помощь Испании, к которой мы вынуждены прибегнуть как к лекарству от наших болезней, лекарство, однако, опасное, знахарское, — оно непременно погубит частных лиц, если не пройдет предварительно через перегонную печь Парламента. Мы все просили герцога д'Эльбёфа убедить бернардинца решить в согласии с нами лишь одно: какую форму ему надлежит соблюсти в своем поведении. В ту же ночь мы с Ле Коньё явились к бернардинцу и в присутствии герцога д'Эльбёфа за великую тайну объявили ему все, что желали сделать гласным, — накануне мы с герцогом Буйонским уже сговорились о том, что посланец должен сказать Парламенту. Бернардинец все исполнил весьма ловко, показав себя человеком смышленым. Я изложу вам подробно речь, которую он там произнес, но прежде расскажу вам о том, что произошло в Парламенте, когда он попросил аудиенции или, точнее, когда принц де Конти попросил ее для него.

Президент де Мем, дядя тому, кого вы знаете нынче под этим именем 143

, человек на своем поприще весьма даровитый, но по причине снедавшего его честолюбия и по своей неслыханной трусости до раболепия преданный двору, так вот этот самый президент де Мем при одном упоминании о посланце эрцгерцога испустил вопль, куда более красноречивый и патетический, чем все, о чем я читал в этом роде у древних. «Возможно ли, Ваше Высочество, — воскликнул он, со слезами на глазах обернувшись к принцу де Конти, — чтобы французский принц крови, восседая на креслах, украшенных королевскими лилиями, предлагал принять посланца самых заклятых врагов французских лилий?»