Рецензии на произведения Марины Цветаевой

Мировое началось во мгле кочевье;Это бродят по ночной земле — деревья,Это бродят золотым вином — грозди(гроздья?),Это странствуют из дома в дом — звезды,Это реки начинают путь — вспять!И мне хочется к тебе на грудь — спать.

Трудно понять, в чем тут дело. Стиxи определенно плохие, а последняя строка почему-то вдруг напомнила из блоковскиx «12-ти» —

На время десять, на ночь двадцать пять.И меньше ни с кого не брать.

Пойдем спать.

Дальше — еще хуже…

…Где-то далече,Как в забытьи,Нежные речиРайской змеи…[121]…Чтоб ослеп-оглох,Чтоб иссох, как мох,Чтоб ушел, как вздох…[122]

– «Кабы — сдох!» невольно хочется закончить, именем анекдотической собаки, это трогательное пожелание.

Вот еще образец:

И сказал Господь:— Молодая плоть,Встань!И вздохнула плоть:— Не мешай, Господь,Спать.Xочет только мираДочь Иаира. —И сказал Господь:— Спи.

С первой строки до последней, весь сборник — образец редкого поэтического убожества и безвкусицы.[123]

Д. Святополк-Мирский

Современное состояние русской поэзии

Марина Цветаева^{29}

Всей этой Красной Москве противостоит одно имя — Марины Цветаевой. Марина Цветаева — старшего поколения: ей больше тридцати лет, и ее стихи печатаются с 1911 года.[124] Она — не продукт революции. Она недостаточно оценена и малоизвестна широкой публике. Между тем, она одна из самых пленительных и прекрасных личностей в современной нашей поэзии. Москвичка с головы до ног. Московская непосредственность, Московская сердечность, Московская (сказать ли?) распущенность в каждом движении ее стиха. Но это другая Москва — Москва дооктябрьская, студенческая, Арбатская. Поэзия ее похожа на поэзию петербуржанок Ахматовой и Радловой[125] так же мало, пожалуй, как на поэзию «кафейных» поэтов. Это поэзия «душевная», очень своевольная, капризная, бытовая и страшно живучая. Цветаеву очень трудно втиснуть в цепь поэтической традиции — она возникает не из предшествовавших ей поэтов, а как-то прямо из-под Арбатской мостовой. Анархичность ее искусства выражается и в чрезвычайной свободе и разнообразии форм и приемов, и в глубоком равнодушии к канону и вкусу — она умеет писать так плохо, как, кажется, никто не писал; но, когда она удачлива, она создает вещи невыразимой прелести, легкости невероятной, почти прозрачной, как дым папиросы («И лоб в апофеозе папиросы»[126]), и часто с веселым вызовом и озорством. Этот вызов и это озорство иногда чисто формальны. Одно из самых лучших (и последних) ее стихотворений из цикла, где она говорит о радостях ученичества, начинается:

По холмам — круглым и смуглым,Под лучом — сильным и пыльным,Сапожком — робким и кротким —За плащом — рдяным и рваным.

И так три строфы, где меняются все эпитеты, и только сапожок остается тем же. А кончается:

Сапожком — робким и кротким —За плащом — лгущим и лгущим…[127]

Такие стихи пьешь, как шампанское.

И. Эренбург

Марина Ивановна Цветаева^{30}

Горделивая поступь, высокий лоб, короткие, стриженые в скобку волосы, может, разудалый паренек, может, только барышня-недотрога? Читая стихи, напевает, последнее слово строки кончая скороговоркой. Xорошо поет паренек, буйные песни любит он — о Калужской, о Стеньке Разине, о разгуле родном.[128] Барышня же предпочитает графиню де Ноай и знамена Вандеи.

В одном стихотворении Марина Цветаева говорит о двух своих бабках — о простой, родной, кормящей сынков бурсаков, и о другой — о польской панне, белоручке.[129] Две крови. Одна Марина. Только и делала она, что пела Стеньку-разбойника, а увидев в марте семнадцатого солдатиков, закрыла ставни и заплакала: «ох, ты моя барская, моя царская тоска!»[130] Идеи, кажется, пришли от панны: это трогательное романтическое староверство, гербы, величества, искренняя поза Андре Шенье, во что бы то ни стало.

Зато от бабки родной — душа, не слова, а голос. Сколько буйства, разгула, бесшабашности вложено в соболезнования о гибели «державы»!