Ревет и стонет Днепр широкий

— Ах, Гонта, — прошептала Марина. — Мне стало так одиноко… так худо… И, поверишь, мне кажется, что я уже… ни во что не верю…

Нет, не возмущаться надо бедной девушкой, не сердиться на нее за упадок духа, а отвлечь, утешить, приголубить… Как жаль, что Флегонт не мог решиться на это — вот так прижать к груди, обнять, погладить по голове, может быть даже поцеловать. Нет, он не мог на это отважиться.

Марина приникла лбом еще крепче — даже больно стало плечу, и положила ему руку на другое.

Теперь Флегонту стало совсем нехорошо. Словно во всем теле, во всех уголках его существа вдруг забарабанили сотни и тысячи молоточков. Ему даже показалось, что в эту минуту, — нет, на один только миг, он и Марина, — нет, не он и Марина, а только его и Маринино тела, вдруг припали друг к другу, тесно, плотно, всеми точками с ног до головы.

Но это был только мираж, только греза, даже не греза, ибо Флегонту такое и пригрезиться не могло, — а химера, призрак, наваждение. Флегонт лежал все так же, туго вытянувшись на краешке дивана. Марина — рядом, на расстоянии, не касаясь его, только лоб ее прижимался к левому плечу, a рука покоилась на правом.

Но как он любил ее — Флегонт Марину! Как была она ему дорога, мила. Как ему хотелось громко закричать об этом — чтоб все услышали, даже запеть, а может, и заплакать.

— Марина… — заговорил было Флегонт, но должен был откашляться и заговорить вновь, потому что только пошевелил губами, а голоса не было. — Марина…

Марина шевельнула рукой, той, что лежала на правом плече, и положила ему ладонь на губы:

— Не говори, не говори, молчи… я знаю…

Было прекрасно, и Флегонту хотелось вытянуть губи и поцеловать Маринину ладонь, это было непреодолимое желание, но еще сильнее оказался гнев. Поворотом головы он освободился от Марининой руки.

— Что ты… знаешь? — негодуя, чуть не крикнул он.

— Всё…

— Что — всё?

— Что ты хочешь сказать…

— Ну и… что?

Марина сняла руку с Флегонтова плеча, подняла и голову с другого и смотрела прямо перед собой — Флегонту в сером сумраке видно было лишь, как поблескивают белки ее глаз над ним. Марина произнесла так же, как и раньше, — без интонации, словно безучастно, словно в прострации:

— И я отвечу тебе… Ничего… ничего… может быть… не нужно человеку… ничего нет на свете дороже… и нужнее человеку… чем любовь…

— Марина…

— …и единственное, что теперь… мне нужно. Хочу… больше ничего не хочу… чтоб ты меня… тоже любил…

В СТОЛИЦЕ

1

Теперь Киев стал самой настоящей столицей. Государство провозглашено, действуют парламент и кабинет министров, прибыли иностранные послы, консулы и миссии.

Что касается иностранцев, то Украинской народной республике просто повезло. Как только стало известно, что Центральная рада в Киеве не признает Совета Народных Комиссаров в Петрограде, из ставки верховного главнокомандующего хлынули в Киев представители генеральных штабов Антанты. Следом за ними — курьерскими поездами — потянулись и дипломаты. Они не были полномочными представителями при Украинской республике, потому что их правительства еще не признали де–юре УНР, однако же де–факто они оказались в Киеве, где действовали экс–официо многочисленные консульства нейтральных во время войны стран: греческое, датское, испанское, норвежское, португальское, шведское и швейцарское. Иностранные дипломаты разных рангов прибыли: от Англии, Бельгии, Италии, Румынии, Сербии, Франции и Японии.

И вот древний стольный град, первенец истории Украины и мать городов русских — очаровательный, хотя несколько старомодно–провинциальный и по–азиатски сонный, тихий и уютный Киев — вдруг превратился в шумный и фешенебельный европейский город.

По Крещатику, Фундуклеевской и Бибиковскому бульвару сновали теперь роскошные автомобили, на радиаторах у них развевались разноцветные флажки, со львами, орлами, мальтийскими крестами или золотыми звездами в квадратике чистейшей небесной голубизны: штандарты полутора десятка мировых держав.

Осадное положение в Киеве снято. Теперь гуляки могли шататься по киевским злачным местам хоть до утра. И хотя шел четвертый год кровопролитной, изнурительной войны, городские улицы и бульвары сразу приняли совершенно мирный вид. Мужчины щеголяли в пальмерстонах при котелках или в накидках при цилиндрах. Дамы — в боа и палантинах из норки, выдры, горностая, соболя, а не то и шиншиллы.

Лакеи в ресторанах снова облачились в белые жилеты и нацепили галстуки бабочкой. Репертуар таперов: ойра, матчиш, тустеп, кек–уок, бальное танго. Но в восемь — при открытии — неизменно исполнялась «Ще не вмерла», в три ночи — при закрытии — гопак.

Новых лиц в Киеве вдруг объявилось без числа. Паспорта этих новоявленных киевлян, проживавших в номерах–люкс гостиниц «Европейская» и «Континенталь» либо в особняках Липок и на дачах в Святошине, имели постоянную прописку полицейских участков Санкт–Петербурга или Москвы, — на разве порядочный человек, уважающий себя и свое состояние, мог проживать ныне в Содоме и Гоморре, где хозяйничали страшные «совдепы» и ужасные большевики?