Ревизор Империи

— Агент здесь. Вам надо немного привыкнуть друг к другу.

"Привыкнуть? Что это значит? Это монстр какой‑то? Или иностранец?"

— Заходите пожалуйста! — крикнул Радынов в полуоткрытую дверь.

В комнате появилась женщина.

— Прошу любить и жаловать. Эмма Германовна Еремина — Краузе, будет сопровождать вас в поездке в качестве супруги.

19. Скалолазка.

Виктор окинул даму критическим взглядом. На вид, по нашим меркам, ей еще не было сорока. Высокая, в темно — синем жакете, длинном платье того же и белой блузке, светлые волосы; она могла бы выглядеть приятной блондинкой, если бы не выражение худощавого лица. На Виктора в упор смотрели два сверлящих глаза, в которых чувствовался упрек и, где‑то там, в глубине — скрытая боль и удивление, подчеркнутое высоко взметнувшимися, с изломом бровями. Узкий рот под строгим и прямым носом был плотно и презрительно сжат. Короткие, стриженые волосы, пряди которых неловко прикрывали ухо, казалось, подчеркивали отчужденность.

"Не могли найти получше этой мымры", — подумал Виктор. "А, может, специально подбирали. Чтобы не отвлекались на создание генетического разнообразия. Посмотрим на ее качества оперативног сотрудника."

— Рад приветствовать вас, Эмма Германовна, во вновь обретенном семейном гнезде. Наверное, устали с дороги? Распоряжусь, чтобы подали ужин, ну и наше знакомство надо как‑то отметить. Не знаю, есть ли здесь шампанское, но что‑нибудь приличное найдется. Будете вино или коньяк?

— Надеюсь, вы понимаете, — процедила Эмма, — что наш с вами брак чисто фиктивен. На бумаге мы в нем давно состоим, и это избавляет нас обоих от излишней пылкости взаимных чувств на людях. Проще говоря, не надо меня для вида тискать в объятиях.

— Прекрасно. Ничто не будет отвлекать от выполнения задания правительства. А как насчет ужина?

— Согласна, — холодно ответила она. — Кондратий Иванович, мне приготовлена комната?

— Вот ключи. Я позову прислугу, чтобы занесла вещи.

— Не доверяю прислуге. Если нет возражений, господа, я сделаю это сама.

— Тогда, с вашего позволения, — улыбнулся Радынов, — я сам отправлюсь на кухню распорядиться, а вы пока притирайтесь.

Пока Эмма относила вещи — в ту самую комнату, которую держали запертой, — Виктор плюхнулся на диван. "Если эта дама хочет тут всех строить", подумал он, "посмотрим, насколько у нее выдержки, как у агента".

— Прошу вас, сударыня, — сказал он вернувшейся Эмме, указав на диван, — кто знает, может, эта дача — последний спокойный уголок мира на ближайшие четверть века.

Эмма не стала выговаривать, что Виктор предложил даме сесть, но сам не встал. Она неторопливо подошла к дивану и села на середину, не опираясь на спинку и держась прямо, как доска, так что грудь ее, хоть и не достигавшая объемов Мерилин Монро, обращала на себя внимание.

— Вы хотели меня о чем‑то расспросить? — произнесла она с несколько нарочитым безразличием.

— Хотел бы спросить номер телефона… Шучу. Меня заинтриговало: с чего вы взяли, что я обязательно буду пользоваться любой ситуацией для того, чтобы сделать вас доступной? Вам так меня представили?

— Каждый человек, — начала она подчеркнуто учтивым тоном, как будто объясняя ребенку элементарные вещи, — каждая личность рождается, как животное и дикарь. Только воспитание делает его членом общества. Воспитание — это надстройка над животной основой, которая может рухнуть под грузом обстоятельств, и тогда наружу вырываются инстинкты. Полагаю, вы знаете, что происходит в Германии. Газеты, уличные афиши, ораторы в пивных и на площадях превратили обывателя в животное. Они только обнажили сдерживаемую религией и приличиями дикарскую наклонность низов немецкого среднего класса стать господами над другими людьми, чтобы делать покоренные народы такими, как хотят господа, заставить их чувствовать то, что хотят господа, превратить эти народы в вещь, в полную собственность, в рабов. Немецкие политики сыграли на вечном страхе и чувстве бессилия низов немецкого среднего класса перед лицом экономической стихии, на враждебности и завистливости людей, видящих перед собой роскошь и могущество магнатов, сыграли на невежестве и предрассудках, запугав его всепожирающей русской ордой. Теперь это стадо любит кайзера, любит своих попов и промышленников, генералов и полицейских и ненавидит нас лишь за то, что мы не желаем быть рабами этого стада. Эпидемия оскотинивания перекинулась в Австро — Венгрию, Италию, расползается по Европе. Подавленные инстинкты вырвались на свободу. Надеюсь, я понятно объясняю?

— Абсолютно. Людей превращают в животных, и эти животные любят людей, которые их превратили в животных. Обычная групповая зоофилия. Для этих новых европейских ценностей я слишком консервативен.

— В любом человеке, Виктор Сергеевич, дремлет подавленное чувство познать тайну, проникнуть за запретные барьеры, и поездка вдвоем, вдали от своего общества, морали, привычных вещей, побуждает это чувство вырваться на свободу. Разве не так?