Ревизор Империи

— Виктор Сергеевич, основная сила будущей войны — это мобилизованный крестьянин. Человек, которому с детства твердили "не убий", "смиряйся", человек, который жил в страхе перед наказанием божьим, перед тем, что он не воскреснет в день страшного суда. В старые времена мужика ставили в армейскую среду палками, физическим мучением меняя его психический тип. Теперь мы подошли к рубежу, когда армейской среды нет, когда армейская среда — тот самый крестьянин. Пытаться делать из массы мужиков зуботычинами защитников отечества — только озлобить их против офицерства. Только внутренняя ярость к врагу способна поставить их в общий строй. Но это не все. Война каждый день топчет христианскую веру. Право и обязанность убивать, брать чужое, ежедневный страх смерти, неубранные трупы и смрад, боль, голод, отрыв от семьи — какие страшные закоулки сознания это высветит? Во что превратятся люди, прошедшие через войну? А ваша, советская ярость — это не одичание, она подчинена рассудку, это что‑то от средневекового рыцарства. Ваша ярость благородна! И вот, когда времени до отлета почти не осталось, последнее, что я хочу у вас попросить… до возвращения… научите нас правильной ярости!

"Последнее? Между словами была пауза… так почувствовалось… Считает, что не вернусь? Или он не может встретиться? Хотят какая разница, он не он… Мог ли он проговориться? Или он нарочно… тогда зачем? Самое простое — они думают, что меня до возвращения вытянут в наше время. А зачем усложнять?"

— Хороший вопрос, — хмыкнул Виктор. — А кого вы будете потом ненавидеть?

— Простите, не понял вашей мысли.

— Я расскажу о советской военной пропаганде, она научит ненавидеть врага. Но война кончится. С химоружием проще, оно охраняется, и за ним присматривает госбезопасность. А ненависть — это оружие масс. Его можно направить против власти, или власть, чтобы избежать этого, направит нее на кого‑то еще. На коммунистов, безбожников, иноверцев — инородцев, на нового внешнего врага. Кого в России будут ненавидеть после войны?

— Никого, — тут же ответил Радынов. — Никого. Русский человек милостив к поверженному врагу. Оружие масс, говорите. Да, оружие. Оружие, которое на Руси без дела не вынимали, и без славы не вкладывали.

— Ладно, — Виктор на мгновение в задумчивости прикусил губу, — но тут же продолжал, — я открою вам секрет благородной ярости. Да, закон этой войны — убей. Убей врага прежде чем он убьет тебя. Но причина безграничной ненависти к врагу — любовь. Солдат каждую минуту должен помнить, что там, далеко, его ждет любимая и верит, и готова встретить его любым, и это ее он защищает здесь от врага. Солдат должен помнить детей своих, их глаза, ту радость над детской колыбелькой — он их защищает. Солдат должен помнить мать свою, что дала жизнь, и отца, подымавшего в детстве на руки. Солдат должен любить своих товарищей и думать о них в минуту боя, не о себе, и так некогда ему будет думать о смерти. И все это — жены, дети, родители, товарищи — все это вместе наша Родина, и это наша земля, и никому нас с нее не изгнать.

— Значит, война — это любовь?

— Война — это последний способ сохранить любовь. И справедливость. Когда человеку его враги не оставляют другого выбора, когда… Когда иначе жизнь его больше смысла иметь не будет. Вот так, наверное…

20. Ложь умирающей тревоги.

Утром было великолепное синее небо, обрамлявшее серебристый, сияющий в солнечных лучах дирижабль.

Дирижабль был огромен. Когда в третьей реальности Виктор видел дирижабль в небе, он и не предполагал, насколько гигантским тот покажется вблизи. Пузатая матерчатая рыба, размером с девятиэтажную "китайскую стену" подъездов этак на пять, была привязана к земле десятками тросов, напоминая опутанного веревками Гулливера; толпа людей, окружившая серебристого гиганта, состояла в основном из стартовой команды и охраны. Тросы были знакомого желтоватого цвета. "Капрон" — догадался Виктор. На пузатом боку, который словно дышал под легкими порывами ветра, старославянскими буквами было выведено "Россия".

Эмма по случаю полета одела длинное бело — зеленое полосатое платье с двумя рядами мелких блестящих пуговиц сверху донизу и широким белым отложным воротничком, и темно — зеленую шляпку с широкими полями от солнца и страусовым пером. Всю дорогу на летное поле она держала в руках угловатый, как кейс для инструмента, коричневый саквоях, распространявший запах свежей кожи. Похоже, в местных условиях это должно было выглядеть обыденным и внимания не привлекать.

За полсотни метров от аппарата их "Паккард" остановил человек в незнакомой форме; к машине тут же подскочила пара носильщиков с тележками на больших велосипедных колесах.

— Ну, господа, с богом, — Радынов в светлом костюме и, почему‑то, в кепке, пожал Виктору руку. — На вас, Виктор Сергеевич, и на вас, Эмма Германовна, теперь вся надежда.